- Братцы! Это что же, погибать?! Где правда, где бог? До матушки не допущают...
А кучка смельчаков, свернув с дороги, в отчаянье побежала в улицы Царского Села. Но все тотчас были переловлены подоспевшим казачьим разъездом. Был схвачен и пьяница рыжебородый Митька.
Все арестованные были впоследствии судимы как бунтовщики. Суд постановил выдрать виновных плетьми, посадить на полгода в тюрьму, затем выслать этапным путём на родину.
Многие тысячи строительных рабочих, узнав о царскосельском происшествии, пришли в волнение. Возгорались бунтишки, мелкие перетырки с полицией, было в разное время убито из мести три десятника, два приказчика и управляющий, ещё пропал без вести управитель подрядчика-живодёра купца Долгова.
Встречаясь в корчмах, банях, а то где-нибудь за городом, в лесочке, сезонники говорили:
- Напёрло нас со всей России дворцы да палаты им, гадам, строить. А нам-то какая корысть? Ни с чем сюда пришли, ни с чем и домой вернёмся.
- До царицы не допущают, вот что ты толкуй.
- Кабы велела, так допустили бы, беспременно бы допустили. Это она сама препон кладёт.
- Видать, страшится мужиков-то...
- Вестимо, страшится. От мужика чижолый дух идёт, а она, толстомясая, приобыкла с гвардией гулять... Чаи, кофеи, пампушки...
- Третий ампиратор, Пётр Фёдорыч, этак-то не делывал. Он мужика берёг, а гвардию-то, слыхать было, по шерсти не гладил.
- Вот за это самое Орловы графья, жеребчики-то матушкины, и повалили его.
- Пойдёмте-ка, братцы, всем скопом в Александро-Невский монастырь панихиду по нём, по батюшке, служить пред гробом его.
- Эх, и дураки вы, братцы! - прозвенел надсадный, с хитрой подковыркой, голос. - Да нешто по живому панихиду служат?
- А и верно! - спохватились мужики. - Есть слых, быдто жив-невредим он, батюшка наш.
- Есть, есть, мужики... Эвот анадысь какой-то старичок-солдатик на работе к нам подсел да сказывал, что-де...
И зачались и потекли из уст разные были-небылицы, слухи, домыслы, общий смысл которых: "Император Пётр III жив, скрывается до поры в народе".
Но никто ещё в столице путём не знал о суровых событиях, начавшихся на Яике.
Г л а в а III
ГРОЗА НАДВИНУЛАСЬ. "ВСТАНЬ, СЕРЖАНТ!.."
ПЕРВЫЕ КАЗНИ
1
В Яицком городке*, возле палат коменданта, резко бил барабан. Это означало: офицерам и старшинам немедленно собраться в комендантскую канцелярию.
_______________
* В 1775 году, после подавления восстания, переименован в
Уральск, а река Яик - в реку Урал.
Было 19 сентября 1773 года. Семь часов утра. Косые лучи осеннего солнца пронизывали кисейные занавески на окнах, ложились по крашеному полу золотистыми квадратами. В одном из таких квадратов сидел четырёхлетний голоногий мальчик в одной исподней рубашонке*. Толстощёкий, пышненький, он лепил из хлебного мякиша солдатиков и лошадок. Возле него стояло на полу блюдце со сметаной. Мальчик попыхтит, попыхтит, да и лизнёт сметанки.
_______________
* Будущий знаменитый баснописец И. А. Крылов.
- Барабан... чу, барабан, батенька! - прокартавил он и, бросив мякиш, посмотрел на отца снизу вверх.
- Да, брат Ваня, барабан, - сказал отец и заторопился. - Давай, давай, мать!
Это Андрей Прохорыч Крылов, капитан. Он плотный, короткошеий, в тёмной рубахе с расстёгнутым воротом и босиком. Волосы белокурые, длинные; он заплетает их в косичку с бантом, как положено артикулом.
- Чёрт бы их драл-то! Пожрать не дадут! - брюзжал он, отодвигая от себя сковородку с недоеденной жареной рыбой.
Из-за перегородки, где топилась русская печь, стремительно вышла смуглая, раскрасневшаяся у печки капитанша и поставила перед мужем кучу горячих пряженчиков на оловянной тарелке, а следом за ней девочка-калмычка несла в глиняной кружке чай, вскипячённый в чугунке.
- Полно-ка, не торопись! Не на пожар, успеешь, - сказала капитанша мужу и велела девчонке принести из спальни шпагу, мундир и сапоги капитана.
Вслед за девчонкой бросился и Ваня. Он притащил отцу шляпу, широкую шёлковую опояску и офицерский знак.
Андрей Прохорыч смачно жевал сдобные пряженчики, посматривая через окно на улицу. По пыльной дороге шагал, как цапля, долговязый сержант, за ним, застёгивая на ходу мундир, поспешал кривой старшина. В церкви наискосок благовестили к ранней обедне.
- Батенька, не ходи на улку, - сказал Ваня. Он стоял у стола, положив подбородок на столешницу, нос и щёки у него в сметане. Захлёбываясь и стараясь подобрать слова, мальчик лепетал: - Там, батенька, Пугач... У-у, какой... Страшный, престрашный!
- Ты чего это разболтался?.. Какой такой Пугач?
- Царь это.
- Ах ты дурак этакий, ососок!.. Вот погоди, я-те дам царя... Мать, умой его да подай-ка сюда плётку...
Ваня взглянул на хмурое лицо отца, сорвался с места и прытко удрал через сенцы в спальню. Он плётки не боялся, его всегда стращают, а не бьют. Он пуще всего не любил умываться, особливо с мылом... Ой, ты! Глаза больно щиплет. Нет, уж лучше под кровать залезть, там и притаиться: поищут-поищут да и плюнут. Нет уж, пусть сами умываются, а я еще маленький!
Вошёл денщик, старый хромой солдат с косичкой, под мышкой щётка, в руках начищенные, в заплатах, сапоги.
- Ну, что слышно, Семёныч? - спросил денщика Крылов.
- Идёт, ваше благородие... В окрестностях показался, - натягивая на барина сапоги, зашамкал Семёныч. - Ещё утресь, до зорьки бекетчики наши на сопке солому жгли, знак давали, - стало, идёт злодей, идёт нечистая сила...
- Ха! А мы-то ищем по степу целый месяц. Слых есть, а где он, неумытая образина, поди знай... Из казачишек клещами не вытянешь. А вот оказывается, что он и сам идёт. Да полно, не врут ли?
- Пошто врут! Истинная правда, ваше благородие. Вчерась трое калмычишек на базар прискакали, бучу подняли: "Айда царю встречу, бачка-осударь войной прёт!"
- Пускай прёт, не шибко-то испугаемся: ворота на запор да и к пушкам... А ты, старый болтун, помалкивай, - рассеянно сказал Крылов и, наскоро перекрестившись, вышел на улицу.
Проводив барина, Семёныч потоптался, спросил хозяйку:
- А как же с базаром-то? Идти ли, нет ли?
Капитанша подхватила с лавки корзину.
- Иди, иди. Мяса купишь, осетринки. Да штоф красного уксуса не забудь, - и дала ему на покупку двадцать копеек медью. - Смотри, поскорей приходи... Чегой-то боязно...