Казаки закричали "ура", стали швырять вверх шапки. Пугачёв поклонился кругу, отёр пот с лица и пошёл в свою палатку. Его поддерживали под локотки Яким Давилин и Зарубин-Чика, искренне привязанный к государю и больше всех оберегавший его.
Уж солнце стало садиться, когда Емельяну Ивановичу доложили, что круг закончил своё дело.
Андрей Овчинников выбран войсковым атаманом, Дмитрий Лысов полковником, старик Андрей Витошнов есаулом, Кочуров, Григорий Бородин и ещё двое - хорунжими.
- В сем звании вашем мы согласны утвердить вас. Служите мне и делу нашему верою и правдою, - торжественно молвил Пугачёв стоявшим на коленях выбранным и допустил их к целованию руки. Поискав глазами, подозвал он к себе сержанта Николаева:
- Исполнил ли ты, молодец, повеление моё, написал ли присягу?
- Готова, ваше величество, - и сержант с учтивыми поклонами поднёс государю лист бумаги.
- Секретарь, огласи присягу, да погромче, чтоб многому людству слышно было.
Иван Почиталин принял с поклоном из рук государя лист, вскочил на телегу, где, хлопая крыльями, горланил на всю степь краснопёрый петух, и неспешно, смакуя каждое слово присяги, прочёл:
- "Я, казак войска государева, обещаюсь и клянусь всемогущим богом, пред святым его евангелием, в том, что хощу и должен всепресветлейшему, державнейшему, великому государю императору Пётру Фёдорычу служить и во всём повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, в чём да поможет мне господь бог всемогущий".
Все казаки стояли без шапок, каждый вскинул вверх правую руку.
- Клянётесь ли повиноваться мне, своему государю? - вопросил Пугачёв.
- Клянёмся! - гаркнули во всю грудь казаки, потрясая шапками. - Верой и правдой служить обязуемся!
- Клянётесь ли, что не спокинете меня, государя своего, и не разбредётесь по ветру, покамест мы вкупе не повершим дела великого?
- Клянёмся, надёжа-государь! Повелевай нами, свет наш!
Долго ещё слышалось по степи: "Клянёмся, клянёмся!" Сам государь и большинство казаков смаргивали навернувшиеся слёзы. Государь любовался бравыми, готовыми на подвиг молодцами, казаки любовались государем. От сердца к сердцу, из очей в очи шли невидимые токи взаимного доверия между вооружённой ратью и вождём её.
О завтрашнем дне не думалось на людях. Только ночью, когда в изголовье - боевое седло, у ног конь привязан, а вверху бескрайняя крыша в звёздах, мятежному казаку, будь он молод или стар, не дают покою думы о будущем. Казак ворочается с боку на бок, надвигает шапку на глаза, на уши, чтоб забыться, но думы не покидают его, и думы эти страшны. Они страшны потому, что к прошлому нет возврата, что навсегда отрезан путь к семье, к горькому родному дыму, от которого порой, быть может, градом катились из глаз слёзы.
Прощай, прошлое, прощай, родимая семья! Теперь казак-мятежник живёт лишь настоящим часом.
А в настоящем - яркое солнце светит, в небе журавли летят, пылит дорога, надёжа-государь со свитой едут, знамёна реют, телеги тарахтят, и краснопёрый приблудный петух поёт своё "кукареку".
А там, позади, на страх врагам, покачиваются в петлях одиннадцать раздетых, разутых богатеньких казаков.
И вот уже во сто глоток грянула, взвилась лихая песня. Ежели будет во всём удача, то дня через два, присоединив к себе попутные форпосты, государева рать должна вступить в казачий Илецкий городок.
Не доезжая Оренбурга, версты за три от него, старый яицкий казак Пётр Пустобаев услышал в городе пальбу из пушек и приостановился.
- О мать пресвятая богородица... что же это? Уж не злодей ли окаянный в город вошёл? Как бы в лапищи к ему не угодить, в богомерзкие. Чу!.. Опять палят...
На дороге из-за кустов показался верблюд, на нём маленький бронзоволикий черноусый киргиз в малахае. Верблюд, мерно вышагивая и чуть покачиваясь, шёл из города. Конь Пустобаева захрапел, заплясал, бросился в сторону. Казак передёрнул узду, вытянул коня плетью, крикнул:
- Эй, малайка! А что в городу, чи спокойно, чи нет?
- Э-э-э... покой, покой... нашаво... - раскачнувшись, ответил киргиз и, подмигнув казаку, захохотал.
"Пьяная морда", - подумал Пустобаев. Миновав Меновой двор, он въехал в город. Было семь часов вечера, только что кончилась всенощная, трезвонили колокола. На городской окраине избушки, мазанки, либо огород с полверсты, в нём шалаш, а на грядках с капустой вороньи пугала. Сыпучий песок кругом, беспризорно бродят коровы, козы, овцы, с лаем бросаются под ноги казацкой лошадки зубастые псы. Пустобаев работает плёткой направо-налево.
А вот и базар, торговые ряды, соборная церковь, цейхгауз, гауптвахта, дома купцов и начальства, дворец губернатора. Всё тихо, разбойников нет, жители ходят спокойно, мирно. И тут только Пустобаев заметил: у богатых домов, в Гостином дворе и на высоких шестах дворца губернатора развеваются флаги... Вот так оказия!.. Царский день, что ли, какой? А в окнах дворца уйма света, свечи да свечи, как в божьей церкви о пасхальной заутрени.
Он зашёл в кордегардию и сказал дремавшему за столом дежурному старому капралу, чтоб тот немедля доложил губернатору о прибытии курьера от коменданта Симонова "по самонужнейшему делу".
- Пакет, что ли, у тебя? Давай я снесу, - потягиваясь и зевая во весь рот, сказал капрал.
- Ну, как можно... Лично, из рук в руки приказано... Самонужнейшее!
- А что стряслось?
- Как что стряслось? Нешто не знаете? Нешто наш сержант не приезжал к вам с донесением?
- Никакого сержанта...
- Ай, боже ж ты мой! - воскликнул бородатый казак, опускаясь на лавку. - Неужто злодей изымал его?
- Да что случилось-то?
- Как что!.. - гулко крикнул Пустобаев и замотал бородой. - По степу Емелька Пугач с шайкой бродит, народ мутит, форпосты берёт, к Яицкому городку делал подступ... Ах, боже ж ты мой... Вот те и Митрий Павлыч Николаев!.. Ну, иди, иди, господин капрал, доложись... А по какому разу у вас артиллерийская пальба и флаги везде выкинуты? Уж не государыня ли матушка именинница?