Выбрать главу

- Да как же быть-то, Иван Прохоров?

- Да вот как быть... Дозвольте, батюшка, посадить вас на всемилостивую матушку, - и живописец указал рукою на портрет.

Пугачёв пристойно рассмеялся (подражая ему, все вокруг заулыбались), крутнул головой, сказал:

- Ну и штукарь!.. Чего ж ты, бороду, что ли, намалюешь Катерине-то да усы?

- Пошто! Я напредки грунтом её перекрою, а как грунт поджухнет, вас на оном писать зачну.

В канцелярии было довольно светло. Пугачёв обернулся к портрету и прищурился. На него в пол-оборота глядела величавая дама с большими глазами, с поджатыми, слегка улыбавшимися губами, с оголёнными круглыми плечами, к правому плечу голубая лента, на груди осыпанная драгоценными каменьями звезда.

- Гордячка!.. Заговорщица!.. - Он сдвинул брови, лик его стал грозным. Живописец, неотрывно наблюдавший за Пугачёвым, переступил с ноги на ногу, оробел. - Вот ужо соберу силу да тряхну Москвой, тогда и тебе, красавица, туго будет... Станешь локоток кусать, да не вдруг-то укусишь. Ладно, сажай на Катьку! - приказал он бородачу.

Портрет сорвали со стены. Пыль, дохлые мухи, паутина, живой паук...

Живописец попросил государя, чтоб все ушли. Не мешали бы. Пугачёв оставил дежурного Давилина. Живописец раскрыл ящик с кистями и красками в стеклянных пузырьках, заткнутых деревянными пробками. Терпко запахло скипидаром и олифой. Покрыв портрет серым грунтом, бородач сказал:

- Ой, беда, многотрудно писать лик-то ваш, батюшка, зело много скорби в очах-то ваших светлых. А вторым делом, эвот, эвот какие складки меж бровей-то к челу идут, как у Николы-чудотворца, - гневлив на неправду Христов угодник был, - говоря так, речистый живописец перетащил с Давилиным на середину канцелярии дубовую скамью. Давилин свернул втрое свой чекмень и положил под сиденье государя.

Тот сел, расчесал гребнем усы, бороду, приосанился, поправил высокую мерлушковую шапку. Давилин взломал кинжалом запертый кленовый шкаф, добыл голубоватые листы добротной бумаги. Иван Прохоров, близоруко прищуриваясь и оскаливая зубы, внимательно рассматривал лицо Пугачёва и штрих за штрихом накладывал на бумагу очинённым липовым углём. Это был набросок, проба.

- Слышь, Прохоров? - сказал Пугачёв. - А долго ль мне, как статую, сидеть доведётся?

- Да не столь долго, надёжа-государь, прожухнет грунт скоренько, у меня средствия особые подмешаны... - откликнулся живописец и, чтоб развлечь батюшку, стал рассказывать: - За веру стражду, ваше величество. Из богоспасаемого града Воронежа от гонителей веры нашей бежать повелось страха ради. И даде мне приют всечестной старец Филарет, под единою кровлей обретаемся с ним вкупе.

Пугачёв вновь встревожился.

- Сколь давно ты у него проживаешь-то?

- Да с весны, батюшка, с нынешней весны, с месяца мая. Старец-то в Казань меня спосылывал, к Щёлокову-купцу. Теперичь в обрат вертаюсь. В Яицкий городок заезжал, а там, ведаешь, рабов божьих нашей веры довольно. Да беда! В руки Симонова коменданта едва не угодил...

- Ах, наглец, изменник! - сказал Пугачёв, отмахнувшись от мухи. - Не уйдёт он от моей царской руки. Его да ещё Крылова капитана со всем отродьем в петлю вздёрну... Супротивление оказывали мне.

- Ну, вот таперичь, ваше величество, замрите, - прервал царя живописец, взял загрунтованный портрет Екатерины и, помолясь на восток двуперстием, приступил к делу. - Не ворочайтесь, батюшка, сидите смирно. Да не можно ли в пресветлые очи-то улыбочку пустить, а то горазд хмурый выйдете, батюшка...

- Благодарствую, пущу, - сказал Пугачёв. Но как ни старался, не мог придать глазам весёлость.

- Ах, ах! - сокрушался живописец. - Хошь морщинки-то по челу меж глаз как ни то разгладьте...

Портрет писался в напряжённом молчании.

Были выписаны глаза да основные черты лица, всё же остальное едва намечено.

- Сие распишу и без вашего усердного сидения, батюшка. Зело притомились, поди?

Пугачёв действительно заскучал. Но сознание, что его пишут как царя, давало ему силы переносить скованность неволи...

- Ну вот, присмотритесь, ваше величество...

Пугачёв подошёл к портрету.

- Неужто я таков? Горазд грозен да немилостив...

- Сущий вы, батюшка, - что видело око моё, то и на холст положило, потупясь, ответил живописец. - Взор царственный, вселяющий в души смертных немалый трепет, неправду людскую, аки огонь, сжигающий.

- Давилин, схож ли я?

- Капелька в капельку, ваше величество! Ежели бороду снять, на великого Петра Алексеича смахивать станете...

- На дедушку моего? Не врешь, так правда! - сказал Пугачёв и вышел. Портрет ему не понравился. Он ожидал увидеть себя в славе и сиянии, с державой и скипетром в руках. И пожалел затраченное время.

...Через две недели портрет был в келье игумена Филарета. Кланяясь в ноги старцу, живописец восторженно говорил:

- Лик государя объявленного, Петра Фёдорыча, списал, великого заступника веры нашей...

- Покажи, покажи.

Живописец развязал портрет, упакованный в синюю набойчатую скатерть, и, как некую святыню, подал игумену. Тот долго всматривался в черты изображённого лица. Наконец воскликнул:

- Ай-ай-ай! Хоть и не больно схож, а он... Камо гряду от лица твоего? Аще взыду на гору, ты тамо еси; аще спущуся во ад, ты тамо еси... Вскую шаташася, - старец произносил слова эти каким-то загадочным голосом, а в его глубоких тёмных глазах поблёскивали огоньки.

Живописец смущённо нашёптывал старцу:

- В народе толкуют, атамана Портнова в Илецком городке вздёрнул царь-батюшка, Симонова собирается казни предать. Ну и грозен, грозен Пётр Фёдорыч, радетель наш. А власти не признают его, за беглого казака Омельку Пугачёва принимают, окаянные!

Филарет, как вошли в келью, сказал:

- Надлежит сему государеву портрету подписану быть. Мы умрём, а он останется на посмотренье людям.

Зная, что Иван Прохоров не горазд в грамоте, Филарет достал из-за божницы пузырёк с чернилами, очинил гусиное перо и приготовился писать. Перед тем, не доверяя очам своим, он заглянул в пожелтевшую тетрадь с записями о событиях и встречах и на давней странице сыскал строки: "Сего числа имел беседу с забеглым казаком по имени Емельян Пугачёв; нашей веры человек, но дик и странен, донос же попаляем в сиром звании своём гладом духа и проворством помышления".

Живописец, кланяясь в пояс, молвил: