- Ты, отче Филарет, пиши тако: сей-де лик пресветлого императора и государя Петра Фёдорыча Третьего, великого ревнителя веры нашей древлей, писан-де той же веры Иваном, сыном Прохоровым... в тысяча семьсот...
- Да уж не учи, знаю! - перебил его старец и оправил очки. Скорбно, про себя, в бороду улыбаясь, он на обратной стороне портрета вывел следующую надпись:
"Емельян Пугачёв, родом из казацкой станицы, нашей православной веры, принадлежит той веры Ивану сыну Прохорову.
Писан лик сей 1773 года сентября 21 дня"*.
_______________
* Портрет с приведённой надписью (на обратной стороне холста)
хранится в Историческом музее в Москве.
5
Государя со свитой угощал обедом Иван Творогов. Перед началом трапезы, кланяясь, он сказал:
- Бью челом, хлебом да солью да третьей любовью, - и всем налил водки.
А государю поднесла чару на медном с эмалью персидском блюде сама Стеша. Красивая, рослая, румяная, с лукавым в глазах блеском, она была в лучшем наряде и походила на боярышню.
Но Пугачёв, приняв чарку, хотя и положил на блюдо пять рублевиков, взглянул на Стешу равнодушно.
Обиженная Стеша горестно вздохнула, потупилась. А вот как ей хотелось, чтобы государь чокнулся с ней и при всех поцеловал её. Неужли эта птичка остроносая, Устька Кузнецова, батюшку приворожила?
Все выпили в честь новой полковницы-хозяйки и полковника-хозяина, а когда Творогов взял бутыль, чтобы снова налить водки, Пугачёв махнул рукой:
- Убрать! Не гоже теперь.
Казаки переглянулись, бороды их печально повисли. За обедом был совет, куда назавтра путь держать? Решили двинуться к крепости Рассыпной.
- Оная крепостца махонькая, ваше величество, - сказал Творогов, покручивая кудрявую бородку. - Она по ту сторону Яика, по пути к Оренбургу. В полугоре стоит. Супротив неё киргиз-кайсаки вброд Яик переходят, народу пакости чинят.
- А кто там комендант и много ли воинской силы? - спросил Пугачёв.
- Комендантом там майор Веловский. При нём полсотни оренбургских казаков да рота старых солдатишек.
- Не больно страшно, - сказал Пугачёв. - Почиталин, напиши-ка им мой манифест. А где сержант Николаев? Пущай и он вместях с тобой работает, он поболее тебя учился-то.
Казаки опять переглянулись. Им не нравилось, что государь приближает к себе какое-то дворянское отродье.
Сержант Николаев без зова обедать с государем не посмел. Приближённые косятся на него, как на чужака, особенно Митька Лысов, а с ним заодно Давилин. К тому же душевное состояние сержанта было самое подавленное. Он сидел на земляном полу, жевал хлеб с маслом, глаза его застилались слезами.
С трепетом осматривал он последнюю судьбу свою. Предвидение своего трагического конца повергало его в трепет.
- Что я наделал, что наделал... Уж лучше бы быть мне повешенным, нежели изменником... - шептал сержант, но, взглянув на висевший труп казнённого Портнова, судорожно передёрнул плечами. - Ну как мне быть? - уж в который раз безответно вопрошал он самого себя. - Бежать? За мной следят. Да и как явлюсь с обрезанной косой к полковнику Симонову. К тому же предатель возница наверняка всем разболтал, как я кувыркался в ноги Пугачёву. А ежели остаться служить верой и правдой? Но кому служить? И чего эта толпа изменников хочет? Всех их ждёт верёвка с перекладиной... А вместе с ними и меня!
Он, двадцатипятилетний молодец, стиснул дрожавшие губы, голубые выпуклые глаза его засверкали, пристукнув кулаком в землю, сержант неожиданно для самого себя выкрикнул:
- Служить!
Всё в нём замерло, всё подчинилось этому внезапному, но крепкому решению. Да, он будет служить новому хозяину, как верный пёс. И никаких помышлений об измене!
- Служить! - ещё решительней выкрикнул сержант.
Он снова стал взвешивать все обстоятельства, вдумываться в нелёгкие, сложные условия предстоящей жизни. Ну, что ж... Пугачёв даровал ему жизнь, приблизил его к себе, и в тяжёлый час он, Николаев, всегда найдёт у этого человека защиту.
А вдруг Пугачёв воистину есть государь Пётр Третий, как о том твердит разбойник Чика и тот старый дурак, Почиталин?
Царь! Пострадавший, убитый, воскресший, ищущий для народа правды! Диво мне, что он царский облик потерял, - вон сколько в рабском виде жил, простым смердом...
Сержанту показалось, что земля вздрогнула под ним и заколыхалось небо: он закрыл руками лицо, как от сильного света, и повалился навзничь.
- Николаев! Эвот ты где валяешься... Беги скорей, государь кличет...
Он поднял голову. Пред ним стояли два вершних казака. Он вскочил и побежал.
- Дашенька, милая Дашенька! - спотыкаясь, бормотал он на бегу. - Ты думаешь, что я погиб? Нет, я жив ещё... Но - погибаю!
...Дашенька в эти минуты лежала в своей горенке, на деревянной, под кисейным пологом, кровати, её голова завязана мокрым полотенцем, глаза покрасневшие, заплаканные.
Из Оренбурга возвратился сегодня в Яицкий городок старый казак Пустобаев. После доклада коменданту он зашёл в горенку Дашеньки и поведал ей горькую весть о том, что сержант Митрий Павлыч Николаев до Оренбурга не доехал, сгинул без вести. Но никто, как бог! Придёт время, суженый возьмёт да и объявится. И убиваться столь прекрасной девоньке нечего: в отчаянье, сказывают, грех один, а мы все под милостию божьей ходим.
Ни приёмной матери, ни приёмному отцу своему Дашенька не обмолвилась ни словом. Рассудительная и своевольная, она решила пережить беду одна. Ну, может быть, при случае посоветуется с тайной подруженькой, Устей Кузнецовой, девушкой умной, с твёрдым характером, Дашеньке преданной.
"Эх, Митя, Митя! Неужли же угодил ты в руки разбойника, неужли же злодей голову срубил тебе, а тело бросил на растерзание волков степных?" мысленно причитает Даша, и белая подушка её мокра от слёз.
...И откуда знать было осиротевшей Дашеньке, что Митя её жив, невредим? Вот он сидит в избе с кудрявым молодцом Иваном Почиталиным, и веленьем государя оба сочиняют манифест. Они пишут наспех, государь не терпит промедления и, наверное, укажет им внести какие ни на есть в манифест поправки.
"Сим моим указом в Рассыпной крепости всякого звания людям повелеваю: как вы, верные мои рабы, служили и покорны были напредь сего мне и предкам моим, так и ныне в самом деле будьте верны и послушны, стремитесь с истинною верноподданническою радостью и детскою ко мне, государю вашему и отцу, любовию..."