Г л а в а VII
КОМЕНДАНТ ЕЛАГИН. "ДЕТУШКИ! НА ШТУРМ! НА СЛОМ!"
"ОТКРОЙ МНЕ ОЧИ..."
1
Крепость пришла в смятение. Всех солдат, молодых и старых, выгнали из казарм, поставили под ружьё вдоль крепостного вала, канониры с бомбардирами разместились на деревянных раскатах возле тринадцати медных и чугунных пушек. Тридцать стариков, сказавшись больными, залезли спасаться в казармах под нары, но свирепые капралы обнаружили их и погнали на фронт палками. В обывательских домах - немолчный плач женщин, перебранка: всех мужчин, способных носить оружие, приказано сгонять на защиту крепости. Всюду ропот, недовольство, слёзы.
Слёзы, уныние и в дому коменданта. Лидия Фёдоровна в траурном чёрном платье сидит в обнимку с матерью в спальне. Обе безмолвно плачут. Как ни доказывал им комендант Елагин, что крепость безопасна, у них неистребимое предчувствие страшных бедствий.
- Маменька, сестрица, не бойтесь, - вбежал шустрый семилетний Коля. За его поясом - деревянный кинжал, в руке - копьё, конец которого обтянут свинцовой китайской бумагой из-под чая. - Бригадир Билов приказал всем своим казакам выйти из крепости да рассыпаться по степи. Сотник Падуров уж повёл казаков. Я тоже побегу, догоню да рассыплюсь... - и мальчик воинственно потряс копьём. - Маменька, дозвольте!
- Только тебя там не хватало, - сказала мать, моргая красными глазами. - Подай-ка нашатырь в бутылочке.
Подавая нашатырь, черноглазый Коля говорил взахлёб.
- Не плачьте, маменька. У нас ещё тысяча... У нас одних казаков при Падурове шесть сотен. А Падуров... молодчина! Он мне чего-то подарил... Лидка, пойдём покажу.
- Это что ещё за Лидка! - оборвала его мать.
- Он мне леденчик подарил... Видишь, Лидуха? И ещё чегой-то. Пойдём, - и он подмигнул сестре.
Мальчик чувствовал себя взрослым и, подражая отцу, старался, как умел, подбодрить женщин, но его маленькое сердце всё же тревожно билось и страдало.
В соседней комнате послышались грузные шаги коменданта.
- Мать, выйди-ка сюда...
Крепкая, приземистая комендантша сорвалась с места и, звеня висевшими у неё за поясом ключами, проворно выкатилась за дверь.
- Лидка, на... - и мальчик, косясь на дверь, сунул сестре записку. От него это...
Лидия развернула вчетверо сложенную чётко написанную бумажку и прежде всего отыскала подпись: "Тимофей Падуров". Сердце её болезненно сжалось, густые брови в изумлении приподнялись. "Несравненная, бесценная Лидия Фёдоровна. Я знаю, что вас постигло неутешное горе. Я ласкаю себя мыслью помочь вам, но путей к тому не ведаю..."
Её рука с недочитанным письмом упала на колени, кончики побледневших губ обвисли, веки задрожали, голова поникла.
- Чего, чего, чего он пишет-то? - подметив волнение сестры, зачастил смутившийся Коля.
Но вот в спальню мрачной тенью, шатаясь, вошла комендантша. Закрыв пригоршнями мокрое от слёз лицо и шатаясь, она завыла:
- Кормилец-то наш, желанный-то наш, отец-то наш...
- Маменька! - обомлев, вскочила Лидия. - Маменька, что стряслось?
- Чистое бельё надел... К смерти приготовился...
Женщины бросились друг дружке на шею, громко зарыдали.
- Да ну вас совсем, - часто замигав, жалобно сказал мальчик, острые плечи его быстро поднялись и опустились. - Бабы какие... Воют и воют целый день... - Он укоризненно покосился на женщин, но глаза его вдруг залились слезами. Он бросил копьё, сорвавшимся цыплячьим голосом закричал: - Только и плачут, только и плачут!.. - и, кривя рот, всхлипывая, побежал к выходу.
- Стой, Николенька, - поймал его вошедший в спальню отец.
Полковник был в новом мундире, при всех орденах. Седые волосы всклокочены, мужественное лицо бледно, губы подёргивались, меж бровями вертикальная врубилась складка.
- Ну вот... Только вы ничего не опасайтесь... Ну вот... страшного ничего. Крепость устоит да еще и побьёт супостатов-то. А всё ж таки... на всякий случай... По закону христианскому благословить хочу. Ну, Лидочка...
Дочь, вся сотрясаясь, опустилась на колени, обняла ноги отца, прижалась пылавшей щекой к его новым, начищенным ботфортам со шпорами.
Мальчик стоял тут же. Он старался осмыслить происходящее. Но слёзы застилали свет. Он видел, как лицо сестры исказилось мукою, как у отца дрожат колени и подёргивается правая щека. Мальчик шевельнул плечами и вытер отсыревший нос рукавом рубахи.
Трижды перекрестив и поцеловав дочь, старик Елагин обратился к жене.
- Прощай, старушка, - выдохнул он и громко зафыркал носом. - Да ты не страшись. Бог милосерд. Всё обойдётся, как нельзя лучше. Тридцать лет прожили с тобой. Прощай, старенькая... - В широкой груди его захрипело.
- Прощай, Фёдор Павлыч, прости меня.
- Прощай, касатка моя!
- Прощай, Фёдор Павлыч, батюшка! - Какими-то отрешёнными глазами она с благоговением смотрела в его лицо, как на икону. Он обнял её. У старухи дрожал подбородок, дрожали ноги, дрожала душа.
Полковник подозвал сына. Мальчик быстро справился с собой, перестал плакать и, вплотную придвинувшись к отцу, стал рассматривать изящные, с золотом и эмалью, кресты на груди отца.
- Ну вот, Николай... Ты мужчина. Не куксись.
- Я ничего... я... я...
- Учись, слушайся, уважай старших. Завсегда будь мужественным, храбрым. А как подрастёшь, имей попечение о сестре, о матери. - У старого полковника кривился рот, трепетало правое веко. - И... завсегда будь верен царю, отечеству... как и отец твой... Прощай.
Пять сотен оренбургских казаков приказанием Билова рассыпались по степи. Сбоку, то бросаясь вперёд, то возвращаясь, гарцевал сотник Падуров. Этим маневром Билов рассчитывал задать мятежникам страх: пусть видят злодеи, сколь велика сила защитников.
Стал гулять ветерок, пыль понеслась, хвосты лошадей задирались в сторону крепости. На вал, к тому месту, где было начальство, взобрался козлиной тропинкой священник в эпитрахили, с крестом и евангелием. Он прочёл краткую молитву, окропил пушки и воинов, осенил крестом Билова с Елагиным, офицеров и всех защитников. Коля таскал за ним кадило и медный кувшин со святой водой.
- Отец Симеон, осените святым крестом казаков в поле, - громко сказал Елагин. - Глядите, на них набегают мятежники.
Действительно, подскакав к отряду Падурова сажен на тридцать, пугачёвские всадники дали по казакам ружейный залп. Два казака упали, задетая пулей лошадь, взлягивая задом, понеслась по степи и брякнулась на землю.