Однажды в минуту душевного волнения подвыпивший казак непрошенно вломился в хибарку Горбатова, взял его за рукав и, задвигав бровями, молвил:
- Слышь, офицер, ваше благородие. Душа у меня чегой-то закачалась, сон пропал. Ответь по правде истинной: царь ли он, наш батюшка?
- Что ты, Иван Александрыч! - с возмущением вскинул Горбатов своё открытое чистое лицо, обрамлённое волнистыми белокурыми, подрубленными по-казацки волосами. - Без сомнения, царь... В противном случае ужли ж я пошёл бы за ним? Самый доподлинный Пётр Фёдорыч.
- На мою стать, ежели он, верно, Пётр Третий, уйти бы ему опять к римскому папе в сокрытие... Тогда и мы бы разбрелись по домам. А то ему и нам худо будет.
- А ты почему же, скажи-ка, пошёл за государем?
- Я? А по глупству!.. Овчинников с Горшковым подзудили - иди да иди... Ну, а ты пошто из офицерского званья приник к мужичью?
- Отнюдь не по глупости, Иван Александрыч. Я, так сказать...
- С высокого барского ума? - насмешливо и раздражённо перебил Творогов, потеребливая свою тёмную бороду.
- Ну, уж с барского, - обиженно проговорил Горбатов. - Просто душа потянулась к государю, поскольку он своё знамя за бесправный народ поднял.
- Стало, народ ты пожалел? - Серые, хитрые, глубоко посаженные глаза Творогова ухмыльнулись. - А мне сдаётся, на вольную жизнь потянуло тебя, как осу на мёд: всласть поесть да попить, в весёлый марьяж с девками позабавиться... Вот ты из голодного Оренбурга-то и метнулся в нашу шайку... А теперь вот...
- Что?
- Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй!
Горбатов неприязненно прищурился на Творогова.
- Обидно мне от тебя слышать это, Иван Александрыч! Ей-ей, обидно. Ведь ты Военной коллегии судья и должность главного писаря до сей поры правишь. Нешто не ведомо тебе, что я выпиваю редко, а девки мне и на ум не идут? Да и зазорно было бы свою голову класть за такое добро... Ведь головы-то наши считаны, Иван Александрыч, расплаты не избежать нам. Ну что ж, ведь на это мы и шли с тобой. Так ли?
В офицерскую избу вечерние сумерки вплывали. На столе - склянка с чернилами, два гусиных пера, песочница, исписанные листы бумаги - списки новоприбывших: кто с чем пришёл, есть ли конь, каково вооружение. Творогов, всё время стоявший возле офицера, покачнулся под ударами его слов - "не избежать расплаты", сел на скамью, опустил голову. Вздохнув и раз, и два, он уныло сказал:
- Всё в гору, в гору с батюшкой-то лезли, а теперь под гору бежим... Дермо наше дело, собачье дермо на лопате... От весёлой нашей игры эвот я седеть зачал, - казак уставился напряжённым взором в пол, омрачённое лицо его окаменело.
- Не печалуйся, Иван Александрыч, на нашем пути ещё не одна гора и не одна удача будет. Силы накопим, по России с дымом, с грохотом пойдём! А крестьянства там, в России-то, да всякого обиженного люда великое множество... Пусть простой народ знает, что и у него есть заступники, что он, бездольный, может голову поднять да правды себе потребовать. Наше дело взбудить спящих, внушить им это. Понял ли меня, Иван Александрыч?
Творогов вскочил с места.
- Ты, господин Горбатов, точь-в-точь как Падуров говоришь... Эх, ни в ком в вас разума настоящего нет, ни в ком! - выкрикнул он, насупился и, не простившись с хозяином, быстрым шагом вышел вон.
На улице рабочего посёлка, во дворах, на огородах и за пределами Белорецкого завода почти та же картина, что и в Берде: пёстрые толпы народа, верблюды, кони, сияющие сквозь сутемень златогривые костры, говор на разных языках, крики, смех. У костров казаки вприсядку пляшут.
Движется шагом конная сотня башкирцев, лошади вспотели, над ними легковейное облачко, они притомились в быстрой, недавней дороге.
- Эй, котора место бачка-осударь? Кажи дорога! - вопрошает вожак башкирской сотни.
С презрением посматривая по сторонам, чинно и лениво шагает по дороге караван навьюченных верблюдов. Калмыки и киргизы, шумно перекликаясь, ставят свои "дюрты" из серой кошмы и решётчатых щитов, сколоченных из деревянных реек.
Четверо конных казаков, в их числе палач есаул Иван Бурнов и Ермилка. Вот они разъезжаются в разные стороны, останавливаются у каждого костра, громко возглашают:
- По приказу его величества, завтра с полдён в поход!
Ермилка, подбоченившись, трижды играет в трубу, трижды возглашает. Он любит красоваться. На правой его руке золотое обручальное кольцо. Перед великим постом поп Иван венчал их с Ненилой в церкви. Ненила теперь пишется: "казацкая жёнка Ненила Недоскокина".
Отец Иван, не отстававший от пугачёвской толпы, на масленой неделе "соскочил с зарубки", снова ударился в пьянство, пропил обе пары сапог, подаренных ему Ванькой Бурновым, тот поучил его кнутом и пригрозил повесить. Но всё обошлось благополучно.
Итак, над Уральскими горами предвесенние полыхают звёзды, всюду немая, от земли до неба, тишина: птица не взлетит, собака не взбрехнёт, всё погрузилось в непробудный сон - завтра выступать. Всё живое спит, но по окраинам и при дорогах дозорят люди: где-то и, может быть, очень близко коварный враг скрадом бродит, а где он, кто он - никому не известно: то ли князь Голицын, то ли Мансуров с Деколонгом, то ли Михельсон?
Карауль, казак, не-больно-то любуйся звёздами небесными, не клони на грудь отпетой головы своей, не верь могильной тишине - она обманна, чутко лови ухом каждый шорох, каждое дуновенье ветерка: из ветра родится буря.
Три всадника: Кинзя Арсланов, Горбатов, Чумаков под лучистыми звёздами едут проверять дозоры.
Г л а в а III
ПУГАЧЁВ НА ВОСКРЕСЕНСКОМ ЗАВОДЕ
1
Как только узналось, что царь-батюшка прошёл Малые Ярки и приближается к Воскресенскому заводу, все работные люди с детьми и бабами высыпали на дорогу версты за две от заводских построек. Народ бежал, шёл и ехал из деревни Александровки, что стояла у больших прудов за плотиною, а также из рабочего посёлка, расположенного внутри завода.
Посёлок, состоявший из немудрёных хибарок, среди которых, впрочем, высились и обширные, изукрашенные резьбой избы, растянулся от земляного вала с деревянной стеной до так называемого канала. Хотя, в сущности, это не канал был, а небольшая речка Тора. У самой заводской стены речка была запружена плотиной, получилось многоводное озеро - "скоп воды", а дальше, в пределах заводского участка, речку Тору выпрямили, одев берега её в брёвна и доски, - получился канал.