— Как? Когда? — дурачился Петр, кривляясь.
Гетман улыбался, но глаза его злы.
— Я познакомился с княжной Елизаветой в то время, когда вы были маленьким князьком, государь, в вашей маленькой Голштинии, — резко сказал он.
Оскорбленный Петр дернул носом, закрыл правый глаз и задрыгал ногой.
— А что касаемо пастушеского званья моего, правду изволили молвить, государь. И если вам не ведомо, сделайте милость взять в память: я долгое время пробыл за границей, в Германии, Франции, Италии, особливо долго и усердно слушал лекции в Берлине и Геттингене. И смею молвить, что пастух Пастуховский, как вы соизволили обмолвиться, изощрен в науках навряд ли менее государя своего…
Подчеркнутая холодность, с которой говорил гетман, глубоко оскорбляла болезненное тщеславие царя. Петр завертел шеей, закривлялся, покраснел, готов был разразиться гневом, побежал по комнате прочь от Разумовского, схватил скрипку, ударил в струны смычком, бросил. Гетман, наслаждаясь причиненной царю болью, сел без приглашения в кресло.
— Я внук Петра Первого Великого! — бия себя в грудь, с азартом закричал царь. — Я внук Карла Двенадцатого шведского! А ты кто? — царь показал ему язык.
— Я пастух, — хладнокровно ответил гетман, отирая с высокого лба испарину. — А достодолжное для пастуха образование я приобрел милостью почившей императрицы Елизаветы, вашей тетушки. И ныне состою президентом Российской Академии наук.
— Романовна! — вдруг закричал Петр, и его подвижное, как у актера, лицо вновь стало веселым. — А знаешь, кто перед тобой сидит? — указал он на гетмана. — Это мой дядюшка. Der Onkel… Только не родной, а как это по-русски?.. Что?
— Двоюродный, Пьер… — подсказала Романовна.
— Чудесно! Двоюродный. А родной мой дядюшка — твой братец, слышишь, гетман, твой брат, венчанный супруг моей тетушки, Алексей Григорьич Разумовский, к коему я полный решпект имею… И почитаю за отца.
— Это есть непреложная истина, государь. — Вздохнув, гетман опустил голову. Пред его мысленным взором траурной тенью прошла почившая Елизавета.
Петр с разбегу подбежал к поднявшемуся гетману и бросился ему на шею.
— Der Onkel!.. Милый мой дядюшка!.. Чаю, обидел тебя! Ну прощай меня, прощай, пожалуй… А знаешь, а знаешь? — стал он трясти гетмана за обе руки. — Я получил от великого Фридриха высокое награждение… Мой друг Фридрих… (Глаза Разумовского засверкали презрительной холодностью, а Петр, отступив три шага, гордо откинул голову, отставил ногу и ткнул в надетую через плечо генеральскую ленту прусского ордена.) Мой друг Фридрих изволил произвести меня в генерал-майоры прусской службы.
Едва скрывая гнев, Разумовский сказал с коварством:
— Вы можете с лихвой отомстить ему, государь: в отместку произведите его в русские фельдмаршалы.
Озадаченный Петр разинул рот и ничего не ответил.
3
21 апреля Екатерина торжественно отпраздновала день своего рождения (ей исполнилось тридцать три года) и дала в малом тронном зале аудиенцию австрийскому послу графу Мерси Аржанто. Присутствовал весь двор и иностранные послы. Екатерина все еще носила траур. В ответ на приветственную речь австрийского посла она откинула голову и, не спеша, впервые произнесла по-французски официальную речь. Этот день был одним из знаменательных дней ее жизни: она держала пред Европой экзамен политической зрелости. Она еще плохо говорила по-русски, но французским языком владела в совершенстве.
Яркий, выступивший на ее нежных щеках румянец свидетельствовал о сильном внутреннем волнении ее. Но чуть приподнятый голос звучал все-таки спокойно, музыкально. Она была горда тем, что вся речь составлена лично ею, без посторонней помощи. Да и с кем она могла посоветоваться? — разве что с Никитой Паниным, но и с ним она не советовалась. Правда, что смысл слов довольно банален, но речь была облечена в изысканную форму со всеми дипломатическими учтивостями.
Осмысленно модулируя глубоким, захватывающим слушателя голосом, она придавала особый блеск произносимым ею словам. Все с изумлением разинули рты, напрягли слух, и эта невысокая, изящная женщина вдруг на глазах у всех выросла в заметную фигуру, с которой Европе придется еще иметь дело. Даже Никита Иванович Панин, чей зрелый государственный ум был холоден и всегда трезв, поддался обаянию и, устремив на Екатерину загоревшийся взор, тихо вымолвил: «Умница».