Пугачев кивнул Ермилке. Тот подал сигнал в рожок. Стало тихо. Пугачев приказал:
– Бурнов! Помещика освободить, Зуйка повесить.
– Спа-си-и-бо! – гаркнули крестьяне. – По справедливости, по-Божецки!..
Пугачев видел, что пред ним стоят не самосильные богатые помещики, не верхи, а низы, не генералы, а капралы. Он понимал, что и наперед так будет, что все князья, графья и богатейшие дворяне давным-давно из своих барских гнезд сбежали, осталась мелкая рыбешка – окуньки с плотвой. Пугачев почувствовал душевную усталость, томительное ощущение тоски. Во рту пересохло, ломило затылок, подергивалось правое веко. Он уже подумывал посадить вместо себя Овчинникова – пускай судит, а самому уехать в лагерь. Вот разве этого еще... вон того, что на манер каменного статуя стоит дубом. Должно, какой-нибудь помещик знатный. Ну и гренадер!..
– Подведите-ка его поближе, – приказал Емельян Иваныч. – Вот того, высокого...
Огромный человек в генеральском поношенном кафтане со звездой и взлохмаченными седыми волосами все так же продолжал стоять, скрестив руки на груди и закусив нижнюю губу. Его придвинули к крыльцу. Он был от Пугачева в десяти шагах и глядел в лицо его ненавистно и пронзительно. Пугачев передернул плечами и спросил барина:
– Кто ты?
– Предводитель дворянства Сипягин, генерал-майор в отставке, – гулким голосом ответил тот и, откинув голову, выкрикнул: – А ты государственный преступник! Ты самозванец, похитивший имя покойного государя Петра Федорыча! Изменник ты престолу и отечеству!
– Кто, я самозванец? Я изменник? – с немало открытым удивлением воскликнул Пугачев, впиваясь руками в поручни заскрипевшего кресла.
И тотчас поднялась шумная сумятица. Взвинченная толпа, заполнившая воеводский двор, разом прянула к помещику Сипягину и обрушилась на него с неистовыми криками. Идорка, посланный Овчинниковым, бросился усмирять толпу.
– Батюшка-т изменник? Ха-ха! – хохотали крестьяне. – Ты сам изменник, боров гладкий!
– Для вас, дворян, может, он и изменник. А для крестьянства отец родной!
– Темные вы, кроты слепые! – плеснул в кипевшую толпу, как масла в огонь, предводитель дворянства. – За кем идете? За бродягой!
Тут возле самого Сипягина вынырнул Идорка; лицо его было свирепо, рот кривился, бородка хохолком тряслась. А какой-то низкорослый мужичок в лаптях и в зипунишке с низко опущенной талией, скорготнув зубами, вприскочку ударил помещика в висок. Тот чуть покачнулся и вновь окаменел. Идорка, держа наготове сверкнувший под солнцем нож, воззрился на бачку-осударя. Пугачев погрозил ему пальцем. Идорка, ссутулясь, снова нырнул в толпу.
– Детушки! – крикнул Пугачев, но его зычный зов потонул в поднявшемся содоме. Горнист проиграл в рожок, ударил барабан, крики лопнули, настала тишина, только похрюкивали запертые в хлеву поросята да шмель гудел, виясь над Пугачевым.
– Детушки! – опять раздался наполненный внутренним ликованием голос государя. – Вот дворянский предводитель обзывает меня самозванцем да изменником. Я бы загнул ему словечко, да, чаю, вы лучше с ним перемолвитесь.
– Заспокойся, отец наш, мы сами...
И вновь закрутился голосистый вихрь, град, гром. Улица и переулок возле воеводского дома были запружены огромным людским скопищем. Во двор никого более не впускали. Любопытные лезли на заборы, деревья, даже умудрялись забраться на крышу жилища воеводы. Какой-то беспоясый пьяный бородач, держась за печную трубу, пронзительно кричал с крыши: «Бей их, захребетников!.. Бей, бей, не жалей!»
Ближайшие к Сипягину крестьяне, из его крепостных и дворни, встопорщились, как пред медведем лайки; беснуясь, они наскакивали на него, плевались в его сторону, потрясали кулаками. А он, осыпанный проклятиями, все так же невозмутимо стоял, окаменевший. Вот подкултыхал к нему старый солдат на деревяшке, что-то зашамкал, ударяя себя в грудь и пристукивая в землю липовой ногой. Черноволосая баба сорвала с головы платок, стеганула им барина, как плетью, завопила: «Суди тебя Бог, только что кровопивец ты, кровопивец!» Сутулый, широкоплечий дядя, растолкав толпу локтями, заорал на Сипягина хриплым и страшным, как рев зверя, голосом. Он сжимал кулаки, взмахивал руками, затем, повернувшись в сторону «батюшки», отбивал ему поклон, касаясь земли концами пальцев, и, снова обратясь к барину, продолжал со свирепостью пушить его. Из-за сильного шума до Пугачева долетали только разрозненные фразы:
– Ха! Дворянский предводитель... В болото... В болото нас загнал! Хлеб не родит... Две деревни на заводы продал... На Урал-гору. А батюшка царь-государь – наш кровный, сукин ты сын!
– Ваше величество!.. Ваше величество!.. – надрывался в крике солдат на деревяшке. – Прикажите вздернуть его!
– Смерть, смерть ему!.. – заорала вся толпа.
И лишь только на момент примолкли все, ожидая знака государя, совершенно спокойный внешне предводитель дворянства, с ненавистью ткнув по направлению к Пугачеву каменной рукой, гулко взголосил:
– Лжец он, ваш Емелька Пугачев!
Тут мгновенно появившийся Идорка поразил его ударом кривого ножа в грудь... Затем, уже мертвого, крестьяне подволокли барина к плахе с топором.
Всего за этот день казнено было немало. Большинство – помещики-дворяне, остальные – управители государственных экономических селений и господских вотчин, а также бурмистры, старосты, приказчики.
Когда Пугачев возвратился в лагерь, к нему приступила артель крестьян с угнетенным выражением на бородатых лицах.
– Батюшка, царь-государь, – сказали они, кланяясь. – К твоей царской милости мы, с просьбицей. Леску бы нам малую толику надо, вишь ты – погорели мы.
– Каким побытом беда стряслась? – передавая коня Ермилке, спросил Пугачев. – И велико ль селение ваше?
– А мы, вишь ты, барский сарай ночью подожгли, а ветер-то, чтоб ему, на нас поворотил, на нас, батюшка, на деревеньку. Ну и пошли пластать избенки наши. Пятьдесят три двора – как корова языком: пых – и нету! Дозволь, кормилец, леску-то твоего взять, строиться ладим. Охти беда... Уважь мужикам-то...
Пугачев подумал, почесал за ухом, прошелся с опущенной головой у своей палатки. Затем выпрямился и велел позвать Петра Сысоева да Мишу Маленького. А крестьянам сказал:
– Сей минут будет вам мое царское решение. Где деревня ваша?
– А как побежишь к Саранску-городу, тут тебе и деревня – Красноселье, барина штык-юнкера Кочедыжникова... Барина-т мы, вишь ты, повесили своим судом... Ох и лют был!
На рысях прибежал усердный Петр Сысоев, торопливо пришагал Миша Маленький с девочкой Акулечкой. Она сидела у него на руке, как белка на лапе у медведя, улыбчиво поблескивала шустрыми глазами на мужиков, на «батюшку». С Мишей она в приятельских отношениях, с ним да еще с отцом Иваном.
– Петр Сысоич! – обратился Пугачев к мастеру. – Отбери-ка ты сколько нужно плотников да лесорубов, этак человек с тысчонку, особливо которые со струментом... пилы, топоры... Да кстати прихвати с собой Мишу, он пособит грузности таскать.
– Это мы могим, – сказал парень-великан, спуская с рук Акульку.
– Да что рубить-то там, ваше величество? – спросил Сысоев.
– Что, что... Этакий ты недогадливый какой, – сказал Пугачев. – Деревню строить, вот что... – и, обратясь к Мише: – Ну и дылда ты... Тебя бы в Кенигсберге на ярмарке показывать.
– Это мы могим, – повторил Миша и заулыбался во все свое голоусое лицо.
А крестьяне враз повалились на колени и запричитали:
– Батюшка, свет ты наш!.. Неужто деревню, своей царской силой?
Пугачев отмахнулся рукой, сказал мастеру:
– Ну, так поторапливайся, Петр Сысоич. Да чтоб избы-то покраше были, а печи-то чтоб с трубами...
– Да ведь кирпичу-то нет поди, ваше величество.
– Есть кирпич! – закричали мужики. – Барин каменный дом ладил строить. Кирпичу сколь хошь...
Мастер Сысоев тем же вечером выступил с огромной толпой плотников в поход.
А на следующий день рано поутру Емельян Пугачев, похлебав кислого кваску с тертой редькой, хреном и толченым луком, направился в поле, где военачальники и яицкие казаки муштровали крестьян, обучая их ратному делу.