Естественно, так и тянет протянуть ему руку помощи. Или кисть. Кисть художника. Почему бы и нет? Махут может научить слона чему угодно, в хоботе слона — сорок тысяч мускулов, и, кроме того, эта конечность обладает еще обонянием. Если слон может поднять бревно сикомора или телефонную трубку («У меня зазвонил телефон. Кто говорит? — Слон!»), то что ему стоит размазать кисточкой по холсту краску из банок у него перед носом — простите, хоботом — в духе абстрактного экспрессионизма? Тем более в Таиланде у слона репутация священного животного, и не успели Комар с Меламидом изложить миру свою идею о художественной академии для слонов, как сестра короля Таиланда, принцесса Галлиани, тут же взяла на попечение одного из вундеркиндов слоновьей породы. Комар и Меламид были уверены, что за ней, естественно, потянутся все нувориши Бангкока и на вернисаже слоновьего искусства, намеченном в отеле «Хилтон», слоны (и их махуты) выручат десятки тысяч долларов с благотворительной распродажи своих абстрактных полотен. И они оказались правы.
Я слушал Меламида с тоскливым чувством: я понимал, что мне от поездки в Таиланд не уклониться. Идеи идеями, а меня Восток пугал чисто физически. «Хилтон» в Бангкоке — один из самых шикарных отелей, рядом с британским посольством, с редкими для городского отеля садами и фонтанами, с дизайном в колониальном стиле, с безупречной обслугой. Но мне казалось: все это — туфта, фальшивка, фасад — для наивных иностранцев. Я воображал вокруг себя мокрые от пота тела, толпы нищих, слепящее солнце, кухонный чад и смрад сточных канав, мухи. В параноидальном состоянии новичка в этих краях, после десятка мощнейших экзотических прививок в Лондоне, я боялся даже притронуться к минеральной воде в бутылках — это была вода местной марки, и я побоялся ее пить. Кто бы мог подумать, что через неделю пребывания в Таиланде я спокойно буду пить подозрительный самогон с погонщиками слонов, лежа на грязных подстилках на берегу зловонной реки, у загона для диких представителей этого рода; буду трепать невидимую на первый взгляд щетину этих толстокожих гигантов и сравнивать ее с собственной седой порослью; буду трястись в кузове грузовика с ящиками шелковичных червей и подставлять свою кожу укусам комаров на границе с Камбоджей, наблюдая, как кувыркаются в рисовых полях слоны-подростки. Но в первый день, когда я вышел за водой в соседний магазин, я стал проклинать все на свете — комаров и меламидов, слонов и мосек: меня тут же обложило влажной подушкой жаркого дня, дышать было невозможно. Всего того, чего я боялся, в Бангкоке не было. Но вокруг были джунгли — каменные джунгли.
Это город искусственного воздуха. С первого шага, прямо из самолета, ваше существование — это перепрыгивание из одного помещения с кондиционером в другое: из здания аэропорта в такси, из такси в отель, из отеля в ресторан, из ресторана в бар. Бангкок известен как публичный дом западной цивилизации для туристов. И туристы не только передвигаются в искусственной атмосфере: даже секс для них кондиционирован. Не все приезжают смотреть на слонов. Ночные порнобары и диско забиты до отказа. Но сексом тут не занимаются: тут на секс смотрят. Это не секс, это симуляция секса — всех видов. Как и в заурядном бангкокском кабаре: на подмостках появляются одна за другой (за другим) все мыслимые сексуальные типы на свете. Они поют. Точнее, они раскрывают рот (или вагину). Это называется по-английски lipsynch — то есть шевеление губами, без слов, синхронно со звучащим с магнитофонной ленты пением. Тело одного человека озвучивается голосом другого, этот голос обретает телесность в чужом теле. Не это ли великая буддийская концепция реинкарнации — воплощения? Не следует путать эту метаморфозу и имитацию жизни с японским караоке, иллюзией соучастия: когда ты поешь собственным голосом под аккомпанемент якобы «живого» оркестра — магнитофонную запись. Такое впечатление, что вся таиландская жизнь последнего десятилетия — и есть суррогат этих двух иллюзорных воплощений.
Бангкок — это архитектурная фикция. Он построен на болотах, из ничего (после разрушения — в XVIII веке — бирманцами древней столицы Сиама), и болота превратились в каналы города-амфибии. Но деревянные постройки с 60-х годов были заменены бетонными, двухэтажные дома — многоэтажными, а во время бума 80-х годов тут начали воспроизводить все более ли менее известные небоскребы мира — от Нью-Йорка и Парижа до Гонконга и Токио. Они разбросаны беспорядочно, без особого разбора — без всякой архитектурной идеи. Это китч, стилистическая каша, известная под названием бангкоко. Половина зданий, в связи с финансовым кризисом и повсеместным банкротством, недостроена. Они выглядят как полуобглоданные скелеты гигантских слонов. Подобную архитектурную разнузданность, как заметил Комар, можно позволить себе лишь при наличии железобетона и при стилистическом диктате модернизма. Дело в том, что этот стиль обладает политической нейтральностью: в нем нет ни отзвуков имперского прошлого, ни антизападной настырности в виде этнической национальной идеи. Он всех устраивает. В этой беспардонности — очарование анархии: в отличие от Венеции или Петербурга Бангкок — это, скорее, Москва и Нью-Йорк, без подавляющего нас европейского наследия с его иерархией ценностей. Это идеальная платформа свободного капитализма. К сожалению, эта идея свободного капитализма потерпела крах, а прежний двухэтажный Бангкок из сандалового дерева превратился в трущобу. Это «нижний» этаж города — бесконечные, на километры, рынки, с едой и барахлом, плавучие дома, лавки и бордели. Над ними нависает «второй этаж» города, с эстакадами надземки, с террасами и надземными переходами, скоростными шоссе. Это классовая система, поданная визуально: те, кто выше, более обеспечены.
Собственно, все города-метрополии повторяют, в массовом порядке, как в увеличительном стекле, конструкцию индивидуального жилища. А жилище таиландца — это конструкция на сваях: из-за наводнений и, может быть, чтобы уберечься от разных земноводных тварей, кишащих внизу. Так или иначе, классическое жилье напоминает скворечник или что-то вроде кормушек для птиц — эти традиционные постройки можно увидеть в деревнях или в старых, трущобных частях Бангкока, по берегам городских каналов; эти платформы на сваях облеплены людьми — они сидят на корточках, как будто присевшие на гигантский стол птицы. Это смещение масштабов — и в городской перспективе, и в дарвиновской иерархии видов, когда небо становится крышей дома, а человек птицей или даже насекомым, — еще больше чувствуется по ночам, когда толпы выходят на городские рынки, вокруг каналов и на площадях. Это сотни и тысячи прилавков и лотков с едой. Я не буду сейчас вникать в хорошо известные ритуалы таиландской кухни. Я лишь отмечу, что в сказочном наборе кастрюль всех видов и размеров, сковородок, решеток гриля, шампуров и шумовок жарится, варится, парится и маринуется все на свете — от бараньих пупков и вермишели в птичьем бульоне до жареных кузнечиков и печеных жуков (деликатес, выращиваемый в слоновьем навозе). Над каждым таким лотком — передвижной кухней — подвешен фонарь, и весь гигантский рынок подсвечен этими горящими в ночи светляками так, что лица людей, высвеченные лампой фонаря, в этих парах начинают сами походить на ночных бабочек, перелетающих от лотка к лотку под высвеченным потолком небес.
Нигде так отчетливо не ощущаешь, насколько эфемерна и временна перегородка между цивилизацией и джунглями, между человеком и животным, между фауной и флорой. Не знаю, сколько пройдет столетий, пока палестинские иудеи не превратятся в баранов, а скандинавы — в соленую рыбу, но Бангкок архитектурно соскальзывает в каменные джунгли так же легко и быстро, как и трущобные районы Нью-Йорка в эпохи кризисов. В связи с финансовым крахом прошлого года Бангкок теряет городское лицо буквально, физически: недостроенная эстакада не соединяет разные концы города, не закончены мосты через реку Чао Прайа — с изъятой серединой, а недостроенные небоскребы похожи на доисторических монстров с железной арматурой в виде скелета. Между всей этой бетонной неразберихой пролегают зловонные каналы, и говорят, что постепенно город оседает в болотную почву, на которой он построен, обратно в клоаку. Эти каналы огибают город по дальним границам коммерческих кварталов, туристы туда попадают лишь случайно. Я видел там полуобнаженного таиландца: по пояс в воде, куда опасно, как говорят, окунуть палец, он толкал впереди себя плот, нагруженный скарбом, мало чем отличающимся от отбросов, плавающих рядом. Когда мы проплывали мимо него на моторной лодке, он улыбнулся беззубым ртом и помахал нам рукой. Убожество ощущается лишь со стороны. Он был в собственной стихии. Он, видимо, переезжал на новую плавучую квартиру. В моих глазах он смотрелся как призрак из апокалиптического будущего.