Как пить хочется. Есть здесь какое-нибудь ведро, кран, словом, какая-нибудь вода? Хочется пить, но я и голову не могу поднять, чтобы осмотреть помещение. Боль такая, что мышцы слабеют, в глазах темнеет. Голова валится назад.
Чем могут помочь наноэффекторы, если железо вот прямо сейчас давит на запястья? Они отключат боль, когда она достигнет шокового порога, не раньше. Так настроена система. А боль от качалки, от болеизлучателя, они совсем не могут отключить, наверное.
Вот, значит, как. Я, наверное, очень тупой и наивный человек. Так страшно это чувство, что тебя обманули. Если бы хоть сразу вместо Пати пришли десять Треугольных. Но нет… Они же понимали, что я теперь квиринец, что меня так просто не взять, я наверняка хоть чем-то вооружен… И я бы действительно ушел – ну что мне даже и десять Треугольных, убежал бы. Если бы не Пати… и не моя идиотская, тупая доверчивость перед Зай-заем.
Пати, за что? Почему ты так поступила? Неужели ты искренне считаешь, что я виноват в чем-то? Или, что я – квиринский агент? Но агенты не приходят так, как я – открыто.
Разве я враг тебе и Общине?
Не надо было лететь сюда… не надо было верить Пати. Не надо было самому себе верить до такой степени! Я квиринец. Но как легко возвращается прошлое… как это легко, как сладко – снова послушаться… снова хоть на миг стать общинником. Пусть виноватым, оступившимся – но своим. Стать ХОРОШИМ.
Я квиринец… и вот теперь придется погибнуть так глупо, потому что маяк они сняли, и нет никакой возможности сообщить… да что там, даже пошевелиться. Валтэн будет ждать меня… два месяца, если понадобится, до следующего дежурства. Если бы он был здесь! Я с тоской вспомнил Валтэна. Вот – родной мне человек. Марк… Оливия… да много теперь уже родных, близких людей. Им я могу верить – они квиринцы, эстарги, как и я. Я знаю, чего от них ждать. А Пати – как я мог верить в нее? Чужой, абсолютно чужой человек. Я не знаю, права она или нет. Наверное, права – по-своему. Она замечательная общинница, люди к ней тянутся. Но для меня она навсегда останется чужой. Как же я ошибался!
Нет у меня никакой Родины… это миф, мираж. Родина – вот эта боль. Она пройдет, и останется только воспоминание.
Скрипнула дверь, и непроизвольно мое тело дернулось, и кости ответили новым взрывом боли. Я переждал ее, закрыв глаза. Надо мной стоял Зай-Зай. Только не это… я слабо застонал от ужаса.
– Двести восемнадцатый, – сказал он, – вставай.
Я поднял руку и прикрыл рукой лицо. Встать я все равно не смогу. И не хочу.
– Вставай, – сказал старвос, – ведь все равно заставлю.
– Не могу, – прошипел я. Говорить громко не получалось, голос, видимо, сорвал. Зай протянул руку, взял меня за шиворот и сбросил на пол. Я упал мешком, и застонал от нового взрыва боли, переждал его, уткнувшись в пол лицом. Потом Зай начал поднимать меня пинками. Довольно скоро это ему удалось.
Я лежал, оказывается, не в том помещении, где была качалка. Значит, мне еще туда нужно дойти… Я кое-как ковылял и на каждом шагу постанывал от напряжения. Зай-зай терпеливо шел за мной.
Я не узнавал помещения – здесь все перестроили, видимо… Мы поднялись по лестнице. Не помню, но кажется, качалка расположена в подвале, в самом низу. Я только теперь осознал свое предчувствие – мне казалось почему-то, что больше меня на этот кошмар не поведут, я этого просто не выдержу, умру… и казалось, непонятно, почему, что еще не пришло мое время умирать. Что меня просто не могут снова привязать к качалке, потому что ну не может же быть мир таким ужасным… глупая мысль, но кажется, она оправдывалась.
Теперь я узнал помещение. Мы пришли в кабинет старвоса, тот же самый… я разглядывал красно-белые знамена на стенах. Цвет крови и цвет душевной чистоты. Из-за бокового стола навстречу нам поднялся человек в военной форме, с большим синим треугольником на берете.
– Вот, пожалуйста, гир сендин, это двести восемнадцатый… бывший двести восемнадцатый номер, – поправился Зай-зай, – ныне квиринский агент.
Сендин (довольно-таки серьезное звание, между прочим) внимательно посмотрел на меня. Я думал о том, как бы присесть или прилечь. Он взял меня за подбородок двумя пальцами в тонкой перчатке, поднял лицо и повернул к свету. Судя по ощущениям, под глазом у меня должен быть синяк, и губы разбиты. Били меня пару часов назад, вряд ли все уже затянулось. Сендин слегка поморщился. Резко вытянул вторую руку, я отшатнулся и едва не упал, потеряв равновесие. Но сендин не ударил меня, он, оказывается просто хотел показать мне фотографию…
На фотографии я увидел свой собственный ландер. Или не мой… да нет, мой – на носу характерный узор.
– Это твоя машина? – поинтересовался сендин.
– Моя, – прохрипел я.
– А нормально ответить ты не можешь?
– Не могу. Голоса нет.
– Ясно. Я забираю его, – сендин повернулся к Зай-заю.
Управление охраны… подумал я. Или разведка… по его форме не разберешь. Двое Треугольных подошли ко мне сзади. Ну, сейчас мне хватило бы и одного сендина… я сейчас и с луитреном бы не справился.
Я вдруг понял, что Зай-зая мне больше никогда не суждено увидеть. Мне стало смешно отчего-то. Я повернулся и посмотрел ему в глаза.
Светлые честные глаза. Полные уверенности и сознания своей правоты.
Что ж, он тоже по-своему прав.
– Кругом, марш, – скомандовал сендин. Я повернулся к охранникам и шагнул им навстречу к двери. Но не рассчитал и потерял равновесие. Уже на лету я попытался опереться о дверной косяк, но он оказался слишком далеко… я рухнул на пол и зашипел, снова переживая приступ костной боли.
Краем глаза я видел, что Зай-зай подскочил ко мне и занес ногу.
– А ну, вставай!
– Отставить, – приказал сендин. От удивления я поднял голову.
А дальше произошло что-то уж вовсе невообразимое. Сендин вышел со своими ребятами в коридор. Через некоторое время Треугольные притащили носилки. Меня кое-как на них взгромоздили, а потом сендин разомкнул и снял мои наручники… И пока я блаженствовал от великого облегчения, меня, как какого-нибудь глостийского властителя в паланкине, вынесли во двор и погрузили в закрытый фургон.