– Арни, Арни… ну и дурак же ты. Куда же я без тебя идти должен? Ладно уж, какая теперь Балларега. Слушай, как ты концы тут не отдал? Тебя же били…
– Еще и на качалке рвали, сволочи, – сказал Арни, и меня передернуло.
– А если бы ты загнулся?
– Не. – Арни покачал головой, – видишь, я читал, когда большой страх или вообще стресс, то выделяется адреналин, и, в общем, дыхание лучше становится. Поэтому так просто я не могу задохнуться. Я как только почувствую, что кранты, мне страшно становится, и сразу адреналин выделяется. Видишь, я сейчас даже лучше дышу.
Он помолчал.
– Неохота умирать от удушья… плохо это. Страшно. Лучше бы уж расстреляли. Слушай, тут попить нету чего-нибудь?
Я осмотрелся. В углу, как положено, стояло отхожее ведро, а в другом углу – ведро с водой, с привинченной кружкой. Я осмотрел воду, понюхал – вроде, чистая. Напился сам. Мне, оказывается, тоже жутко пить хотелось. Потом я открутил кружку от ведра, это оказалось несложно, набрал воды и напоил Арни.
Нас никто не трогал. Мы лежали и тихо разговаривали о разных вещах. Нам было даже хорошо. Жрать уже не хотелось, только светлое воспоминание о сенсаре еще мучило. Мне уже до такой степени курить хотелось, что все вокруг казалось темноватым каким-то (это несмотря на бьющее в окно солнце), и голова начала болеть. Не знаю, как Арни, об этом мы не говорили. Однако с дыханием у него постепенно становилось хуже.
Мы дошли, похоже, до такой стадии истощения, когда человеку становится все безразлично. Например, собственная судьба. Теоретически я понимал, конечно, что все может быть, что неизвестно, что нам предстоит. Однако страха никакого не было. Я даже пытался заставить себя думать о чем-нибудь плохом, бояться, но никак не мог, словно поверить не мог, что может быть еще хуже. Через полчаса нас могли бросить, к примеру, на качалку, но полчаса были слишком отдаленным будущим. Мы научились (как и сказано в «Заветах Цхарна») жить текущей минутой. Сейчас можно было лежать… просто лежать, не двигаться, никуда не идти, в тепле и даже на чем-то вроде кровати. И не заботиться о будущем… И это уже было хорошо. На нас даже какая-то эйфория напала. На фоне общего отупения. О Таро мы не думали, о Баллареге тоже… а болтали о всякой ерунде. Как в прошлом году на сборах рыбачили, и Арни в воду свалился. Как наш этаж в сотаку у второго выиграл. О еде разговаривали, когда мы что пробовали – молоко парное в деревне, опять же на сборах, уху, а лесные курята, запеченные в глине, помнишь? А хлеб только что испеченный? А картошка в золе? А помнишь, как мы эту картошку воровали? Я думал, точно административку заработаем, а ведь ничего, пронесло… Про школу тоже вспоминали.
Солнце уже не било с такой силой в окно, и даже начало слегка темнеть. Осень, темнеет уже рано. И в один прекрасный миг открылась дверь, и чья-то рука просунула и поставила на пол две миски, накрытые большими кусками хлеба.
Я даже не поверил вначале. Так естественно казалось, что здесь нам предстоит только мучиться и умереть. А нас тут еще и покормить решили. Хотя это же понятно, что в тюрьме должны кормить. Порядок такой.
Мы оба слетели с нар, даже Арни, хотя он тут же согнулся и застонал.
– Лежи, – сказал я, подал ему миску, потом взял свою.
Похлебка была отвратительная на вид, что-то такое темное, овощное с перловыми крупинками. Но вкуса мы не замечали. Да и какая разница, с хлебом-то… с целым большим куском настоящего черного хлеба. Мы старались есть медленно, но это не очень получалось. Наконец я поставил пустую миску на пол и повалился на нары в изнеможении, чувствуя себя до предела объевшимся.
– Черт, живот болит, – пробормотал Арни. Мы полежали некоторое время, я лично чувствовал полное блаженство. Еще косячок бы конечно курнуть… но сейчас даже жажда сенсара как-то отступила. Я даже задремал.
Позже к вечеру в камере зажглась тусклая желтая лампочка. Еда пробудила во мне жажду деятельности. Я встал, заставил Арни тоже подняться, безжалостно отодрал присохшую рубашку от его спины и стал осматривать раны. Арни стонал и охал. Переломов, кажется, не было, хотя ребра внушали мне определенное опасение. Я вспомнил, что раны рекомендуется промывать чистой водой, тут же намочил свою рубашку (сойдет и куртка на голое тело) и занялся Арни. Наконец я напялил на него заскорузлую рваную рубашку и уложил, накрыв курткой и еще одеялом сверху.
– Ох, никогда не подозревал в тебе скрытого садизма, – простонал Арни.
– Дурак, для тебя же стараюсь… хочешь, чтобы все загноилось? – буркнул я. Свою мокрую рубашку я просто выжал и повесил сушиться на краешек нар.
Нас не трогали до утра. Но мы не то, чтобы очень хорошо спали. Арни стало хуже ночью. Я присел было к нему, посидел немного, но он сказал:
– Какого черта… ты же не поможешь… ложись, хоть поспи.
Он был прав. Помочь я не мог, развлечение ему никакое не требовалось. Я заснул, потом проснулся и лежал, слушая дыхание Арни. Иногда хрипы как будто прекращались, и я знал, что это значит – совсем плохо. Значит, он уже совсем не может выдохнуть. Если он начинал хрипеть, звучало это страшно, но я понимал, что хрип – признак жизни, все-таки воздух проходит через сжатые бронхи. Однажды Арни позвал меня.
– Ланс…
Я вскочил, бросился к нему. Дыхания почти не было слышно, это значит – он дышал на пределе.
– Ланс, скажи им… боюсь… прости, боюсь я,– Арни, кажется, плакал. Как до сих пор эта простая мысль не пришла мне в голову? Откуда им знать, что у Арни астма, они же не врачи, будут они к его дыханию прислушиваться. Я слетел с нар, забарабанил в дверь. Через минуту примерно дверь приоткрылась. Заспанный охранник уставился на меня.
– Ты чего? По башке захотел?
– Послушай, – я старался говорить как можно убедительнее, – у этого парня астма. Он уже несколько дней задыхается. Ему совсем плохо. Вызови, пожалуйста, врача или фельдшера! Пожалуйста, а то ведь он умрет.
– Иди ты, – охранник захлопнул дверь.
– Ладно, ничего, – пробормотал Арни еле слышно. Но я снова постучал. Подождал, потом постучал сильнее. Дверь снова раскрылась.
– Ты хочешь, чтобы он умер прямо тут? – спросил я.
– Да сдохните хоть все, хвосты обезьяньи! – сказал охранник и попытался закрыть дверь. Я в отчаянии подставил ногу. Даже заметить не успел, когда он поднял дубинку и замахнулся – только искры из глаз полетели, и я оказался на полу.
Когда я пришел в себя и сел, потирая шишку на лбу, дверь снова приоткрылась.
– И запомни, дерьмо мула, если ты еще раз постучишь, вы оба отправитесь в карцер, ясно?
Я ничего не ответил, но охраннику, видимо, этого хватило.
– Не надо, Ланс, – сказал Арни, – не надо, все обойдется… прости. Я чего-то испугался.
Наутро Арни стало чуть-чуть лучше, по крайней мере, на тот свет он уже не собирался. Я под конвоем вынес парашу, принес ведро чистой воды. Потом нам притащили что-то вроде завтрака – кусок хлеба и несладкий чай.
Арни, повеселевший и слегка оправившийся, сидел на нарах по-турецки и поглощал завтрак. Уже лучше, подумал я, вчера он и повернуться не мог без стона. Впрочем, что я… сам недавно это пережил. На второй день всегда лучше. А раны поверхностные, синяки – это не страшно.
После завтрака вошел охранник, не ночной, незнакомый, и вызвал.
– Номер 128б-218.
Я покорно встал, протянул руку. Охранник отсканировал номер, показал дубинкой в коридор – проходи, мол. Я оглянулся на Арни. Чем он мог мне помочь? Или я – ему? Он медленно поднял руку – пальцы, сжатые в грязный, окровавленный кулачок. Держись, мол.
… Охранник привел меня в какой-то совершенно незнакомый кабинет. Здесь сидел Хранитель, но рангом повыше, чем вчерашний. Ничего так, симпатичный даже дядька. Охранник застыл за моим табуретом.