– Ого! – я мысленно оценил кредитоспособность Карена.
– Ну, он поднакопил… – туманно объяснила Оливия. Я налил вина ей в бокал.
– Ну что – хватанем?
– Давай. За тех, кто наверху, как говорится!
Мы выпили. Мне стало совсем хорошо. В голове слегка зашумело.
За тех, кто наверху. Это может быть смешно и пошло для Аделаиды. Слишком, к примеру, возвышенно, сентиментально или еще как-то. А для нас это нормально. Потому что всегда помнишь, что пока ты сидишь здесь и ловишь кайф, кто-то в черном небе прокладывает пути… работает… замирает от ужаса или преодолевает смертельное напряжение. Лишняя примета, приносящая удачу – кто-то, выпивший на земле за тебя – никогда не помешает. Мы это знаем, мы – эстарги. Скоро и нам придется повторить этот путь.
Мы эстарги. А не просто мужчины и женщины. Хоть убей, Аделаида, но не понимаю я, что в этом плохого…
– Ну скажи мне. – Оливия поставила свой бокал и накрыла его ладонью, – нет-нет… разве только чуть-чуть, за компанию. Ну представляешь, муж придет, а жена пьяная под столом валяется! Так скажи мне, ско, что у тебя случилось-то? Девушка бросила, поди?
– Бросила, – сознался я. Надо же, все-таки это вино покруче рома будет.
– И что за девушка? – поинтересовалась Оливия. И я вдруг, подстегиваемый алкоголем в крови, начал рассказывать ей все. Кажется, даже с интимными подробностями. Терять мне было нечего. Совсем еще недавно мне не хотелось ни летать, ни жить. Хуже уже не будет. Оливия слушала внимательно, глядя на меня своими глубокими неправдоподобно синими глазами.
Потом я заметил, что уже ничего не говорю. Говорит Оливия, и говорит как-то странно, стихами.
Все было правильно в этом стихотворении, и все било в точку. И потом Оливия умолкла и сказала обычным тоном.
– Это одна моя подруга сочинила. Да, Ланс, не повезло тебе… ты действительно совсем не знаешь нашей жизни.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
– Ты не обидишься? – Оливия доверчиво заглянула мне в глаза и добавила, – я понимаю, Ланс, тебе тяжело. Я хорошо это понимаю. Я просто тебе расскажу, как вижу эту ситуацию, а ты уж сам решай.
Я согласился. Оливия начала говорить. Говорила она, с трудом подбирая слова, и казалось, неохотно, через силу. Опустив глаза.
– Она эстетка, Ланс. Это люди такие, эстеты. Им на Квирине плохо, а эмигрировать отсюда не хочется… это как бы наша внутренняя оппозиция. Ведь в любом обществе есть обездоленные, те, кому плохо… Они не нарушают законов, но внутренне они как бы уже и не наши. В смысле… вот если будет война, я сразу пойду добровольцем. И ты пойдешь. А они не пойдут, и если придется объявлять мобилизацию, они будут сопротивляться ей до последнего.
Я вспомнил Аду и согласился мысленно. Какая там война… впрочем, ведь она – женщина, с какой стати женщина должна воевать? Но Оливия… да, она пойдет, это точно. И так же, как мне казалось естественным то, что Оливия пошла бы на войну, так же неизбежно и нормально было то, что Аде на войне делать совершенно нечего. Я ни к одной из них не относился из-за этого хуже. Просто, у Оливии своя правда, а у Ады – своя. Другая.
– У них все по-другому, Ланс. В этой среде… отношение к людям, и к семье, например, тоже… для эстетов семья – это пошло и банально. Такое вполне может быть! А наша работа… они совершенно искренне не понимают, зачем летать куда-то, ведь места на Квирине очень много, население небольшое, живи спокойно… природа райская. Мы для них – просто скопище круглых идиотов. Оболваненных, понимаешь? Мы оболванены, потому что нормальный человек, по их мнению, может стремиться только к покою, уюту, богатству, довольству и полной свободе. Человек, который искренне стремится в космос, для них – мазохист или оболваненный идиот. Ты что?
Я стиснул ладонями виски. Мне вдруг вспомнился недавний разговор с Адой, которого я не понял совсем.
Мы лежали на ковре в моей гостиной, на расстеленном белом одеяле. Я принес снимок нашего корабля – «Креты». Мне было приятно смотреть на нашу красавицу, невыразимо приятно, и почему-то казалось, что Аде тоже будет интересно… хотелось поделиться, как всегда – самым лучшим.
Ада взглянула на снимок мельком.
– Зачем это тебе надо? – она перевернулась на живот, демонстрируя безупречную спинку и ягодицы.
– Что надо? – я растерялся, отодвинул снимок.
– Летать, – пояснила Ада лениво.
– Летать… не знаю. Надо же где-то работать?
– Разве работ мало? – Ада смотрела на меня напряженно, и от этого стала некрасивой какой-то, слишком взрослой, даже постаревшей.
– Ну, мне показалось, что это интересная работа, – сказал я осторожно.
– Интересная? – Ада фыркнула, – да что может быть хорошего в пустом пространстве? Дурость одна… вы все соблазняетесь на эту высокопарную чушь… эстарги! Цвет нации, гордость Галактики! Болваны. Стоит рисковать жизнью ради каких-то слов?
Я улыбнулся. Какая же она все-таки глупенькая…
Мне-то было очевидно, что слова тут ни при чем. Как и высокопарная чушь… Но что – при чем? Как объяснить ей все это? Я помнил детей на Эль-Касри, и знал, что моя работа нужна хотя бы для того, чтобы вот это – не росло, как раковая опухоль. Я помнил счастливую улыбку спасенного пилота. И легкое ощущение треска в подушечках пальцев, когда касаешься панели управления. И шершавую поверхность приклада дессора. Я помнил, наконец, Звезды… настоящие звезды, немигающие. Поначалу они кажутся нарисованными… а потом к ним привыкаешь так, что сквозь атмосферу звезды воспринимать становится уже трудно.
Это нельзя объяснить. Это нужно просто прожить…
– Ты не понимаешь, – сказал я и начал ласкать ее снова.
– Ничего, – ответил я, с трудом очнувшись. – Так что там? Они думают, что мы мазохисты?
– Да, – грустно сказала Оливия, – ну и еще… понимаешь, у эстетов есть такая теория, что самое главное в мире – это создавать красоту. Они творцы, понимаешь? И поэтому они ничему не подсудны, никому не принадлежат, и сами устанавливают для себя правила игры – во всем. Проблема только в том, что нам недоступно понимание их красоты, а им недоступно понимание нашей… все наше творчество они считают не заслуживающим внимания… любительским. У нас эстетические критерии разные. И потом, их бесит то, что мы служим… ну, в космических службах работаем. Что у нас есть Родина, что мы заводим семьи, что мы вообще считаем себя кому-то обязанными…
– Знаешь что? Давай еще выпьем, – я разлил вино, – да, вообще на то похоже… мне, похоже, действительно недоступна такая красота. Я слишком пошлый и приземленный человек. Хоть и летаю в Космос.
– Хватит! – Оливия подняла бокал, в котором было чуть-чуть – на донышке, – ладно, давай за твою удачу! Чтобы у тебя все сложилось.
Мы выпили. Я уже и сам не знал – за что.
Вчера еще я совершенно искренне готов был положить свою жизнь на алтарь мягкого и теплого смуглого живота Ады. Я готов был отказаться – попроси она только – от работы ско, от космоса… навсегда! Не скажу, что это было бы легко, но я бы отказался, уверен.
А вот теперь – не из-за слов Оливии, конечно, просто как-то само собой мне начинало казаться, что может быть, я приобрел больше, чем потерял.
Может, было бы хуже, если бы Ада не оставила меня. Я чувствовал – это уже навсегда. Я вспоминал эти наши последние фразы. Ведь она сказала «Прощай, ско!» (а она внимательно относилась к словам, и не сказала бы «прощай», имея в виду «пока») – именно после того, как я пообещал посвятить ей всю мою жизнь, все отдать… она испугалась? Да, конечно, она испугалась. Теперь я это понимал.