Глазырин. Не гуманно.
Дзюбин. А это гуманно? Мы здесь, в забытых богом местах, околачиваемся, а они там правят... В первопрестольной... Да я б каждого из них вот этими руками передушил!
Глазырин. Ты же в церковь ходишь, Федор Прокофьевич.
Дзюбин. А куда еще ходить — в церковь да в кабак.. Прирезать бы гада... Читал в газете? Шпионаж? А его выхаживают. Прирезать! Одно решение!
Глазырин. От полиции неприятностей не оберешься.
Дзюбин (махнув рукой). А-а, полиция.
Глазырин. Ты не акай... Их двести сорок миллионов.
Дзюбин. Если б не я, было бы больше. Не одну жизнь порешил.
Глазырин. Чужую.
Дзюбин. А ты хочешь, чтобы свою? Смерть видел в лицо. Расстрелян, закопан, бежал... Четыре пули (показывает) ношу. Разуваться на ночь научился только за границей. Каждая минута — днем ли, ночью — была как последняя. Здесь только и отдышался. А позовут — опять готов.
Глазырин. А я вот думаю — умру скоро. А что сказать перед смертью? Какие последние слова произнести? Шампанского попросить, что ли, как Чехов?
Дзюбин. Меня подождите укладывать, я еще кусну кого-нибудь!
Глазырин. Ты меня прости, когда пью — раскисаю, И мышка памяти моей грызет сухарики воспоминаний... Как вспомню. Рябина... Леденцовые красные петушки на базаре...
Дзюбин. О чем, сволочь, скучаешь?
Глазырин. Ведь я говорил тебе — «прости». Иногда мне до того бывает грустно, так устанут нервы, что я только бога молю: господи, господи!., А что попросить — не знаю... Чего мы хотим?!
Дзюбин. Кто?..
Глазырин. Ну я, к примеру.
Дзюбин. Водки.
Глазырин. Жизнь моя медленно кончается... Одна моя привязанность, одна надежда — дочь моя... Ириночка моя... И живу, как собака, для нее. Мы потеряли родину, а она есть. Если бы пустили меня в Россию... Не пустят! Живет без нас, как жила и при нас. Шумят реки, зеленеют леса, цветут поля, и страшно, что мы для нее — все равно что мертвецы!
Дзюбин. А мне никакой России не надо. Мне надо морду бить — хоть кому-нибудь. Эх, гуляй душа! (Пускается в пляс.)
Глазырин. Что вы, Федор Прокофьевым? Остановитесь да подумайте. Ведь никто из нас, Федор Прокофьевич, присяге своей не изменял, а вы, пардоне муа, изменили...
Дзюбин. Присяге? Я боюсь сам себе изменить. Смутно у меня на душе, Глазырин. Чувствую в себе множество разных людей, и все они — сволочи.
Глазырин. Пьете неумеренно. За ваше здоровье, Федор Прокофьевич!
Дзюбин. Здоровье? Где оно? Когда меня выносили из родильного дома, навстречу волокли гроб — похороны шли какие-то... Примета. Вроде и не жил.
Глазырин. А я пожил. Любил, дарил цветы, носил на руках, как ласковый червь, разлагал. Крупно играл. Проигрывал, конечно, друзья окружали. Отзывчивые такие. Спаивали. А мне много нельзя. У меня тонкие фибры. Раз, раз, еще раз... еще много, много раз, бьет двенадцатый час, тай рай тари-та-ра-рай... То во хмелю, то возвышен до святости. Жизнь мелькнула, и вот я здесь... Божественное провидение...
Дзюбин. Божественного не знаю. А судьбу — и свою и чужую — вот этой рукой решал! Тихо. (Указывая на Виккерса.) Посмотри, Виккерс там... Я его знаю, коммунист, зараза.
Глазырин. Не трогай их. Не затем мы пришли сюда.
Дзюбин. Давно до него добираюсь. (Поднявшись, идет неверными шагами к столу Виккерса.) Слушай, Виккерс, ты чего здесь в нашей «Балалайке» со своими коммунистами собрался?
Виккерс. Что вам надо?
Дзюбин. Я тебя спрашиваю, ты чего сюда пришел?
Виккерс. А вам какое дело?
Дзюбин. Мне до всего дело... Мне все про тебя известно!
Виккерс. Отойдите! У вас своя компания, у меня — своя.
Дзюбин. Я тебя по глазам вижу: красный...
Виккерс (поднимаясь). Я повторяю, уйдите прочь!
За Виккерсом поднимаются Джеф и Терри.
Дзюбин. Сам катись к чертовой матери!
Джеф. Фрэнк, дай я ему отпущу одну штуку!
Терри. Спокойствие, Джеф.
Дзюбин. Как гляну на ваши морды... Как вас только держат на этой земле?
Джеф. Фрэнк, ну, разреши одну штуку?!
Виккерс. Тихо, Джеф. (Дзюбину.) Вы забываете, что находитесь на нашей австралийской земле, а не во власовской армии.
Дзюбин. А тебе какое дело, в какой я армии был?! Ты кто такой?
Виккерс. Уйди, Дзюбин!
Дзюбин (Виккерсу). Ты красный? Ты скажи! Кто ты?