Еще об одном Конкурсе им. Чайковского — третьем — надо сказать особо.
Атмосфера, как всегда, накалена. Фаворит слушателей — американский пианист Миша Дихтер, пианист совершенно замечательный.
Любители музыки, подогретые результатами «клиберновского» конкурса, прочили ему победу и не сомневались, что так оно и будет. Правда, Дихтер неудачно играл на третьем туре, — но какое это имело значение? Зал скандировал, требовал… Как и на Первом конкурсе, повторюсь, ощущалось сопротивление «официозу» — получайте — первый опять американец (на Втором конкурсе первое место разделили тогда еще наш Владимир Ашкенази и Джон Огдон; все сошло вполне мирно.) Итак, выступления окончились, наступил «момент истины» — затаив дыхание, все ждут объявления результатов… Собственно, первый — Дихтер, это ясно, а потому ждут не столько объявления, сколько подтверждения… Наконец появляется жюри, впереди — Гилельс; он громко произносит: «Первая премия — Григорий Соколов!» Что тут поднялось — не берусь описать, обманутые в лучших чувствах граждане не очень-то сдерживались… Кто главный виновник? — председатель! Не в пример первому конкурсу он оказался изменником «правды», смалодушничал, уступил политическому давлению.
Об этом можно прочесть.
Вот книга Горностаевой «Два часа после концерта», уже нам знакомая.
В самом ее начале Горностаева воздает хвалу Большому залу консерватории, поэтично описывая его в различных «состояниях»: днем, вечером, ночью; он как бы меняет свое лицо: на концертах — один, незаполненный — другой, во время записи, ночью — третий… За этим следует: «И еще другой Большой зал, тоже ночью. Ждут объявления результатов Конкурса Чайковского. Не расходятся. Участники, оцепеневшие от ожидания, близкие, друзья, сочувствующие. Сейчас выйдет жюри. Будут объявлять результаты. Аплодисменты, свист, выкрики, топот ног (с чего бы? — Г. Г.). Всякое случается… Бурлит ночью весь портал консерватории. Эмиль Гилельс с трудом пробирается к своей машине. Какая-то неистовая старушка оторвала пуговицу у него на пиджаке…»
Этой картиной заканчивается целый раздел — рассказ о Большом зале. Остается смутная догадка: Гилельс что-то натворил, надо же — какой он…
Действительно, творилось нечто, тогда для нас непривычное — так сказать, народное волеизъявление. Когда Гилельс вышел из артистического подъезда, возмущенная толпа бурлила, интеллигенция, выкрикивая редко употребимые слова и распуская руки, не давала ему сесть в машину… Вот тут-то старушка и не растерялась…
Все это Гилельс должен был пережить, мало того — выходить играть на сцену Большого зала перед этой публикой…
Но дальше…
Прошли годы. Передо мной книга Л. Гаккеля «Девяностые» — заглавие говорит о временны́х рамках собранных статей. (Отмечу, что горностаевская «старушка» отлично знакома Гаккелю: в книге «Два часа после концерта» — его собственная статья и он, разумеется, не может не знать, о чем идет речь там, где сам напечатался.)
Итак, слово Гаккелю:
«Успех Соколова на родине и во всем мире — ошеломляющий… Все, кто был на его концерте, поняли до конца, остальные же пусть узнают (для того и пишу): в России 96 года творит великий артист-музыкант».
В другой статье: «Нужно знать и помнить, что, к нашему счастью, в Петербурге живет Григорий Соколов — один из крупнейших современных пианистов и уж, конечно, крупнейший пианист своего поколения (а оно включает таких „знаменитостей“, как В. Крайнев, В. Виардо, З. Кочиш, К. Цимерман)».
Еще некоторые детали: «В современном петербургском зале ожила легенда о великих виртуозах прошлого — от Листа до Горовица… словом, был тот масштаб исполнительского искусства, который отвечает нашему понятию о великом. … …Совершенством пианизма (в Бахе. — Г. Г.) Соколов не уступал легендарному бахианцу Глену Гульду — с той только разницей, что Гульд был инопланетянином (в нем ничто не отождествлялось с известной нам „суммой человека“), а игра Соколова пронизана обертонами человечности, и ей отвечает все человечески подлинное, что только есть в нас самих».
И, наконец третья статья: «Уникальным артистическим обликом обладал он [Соколов] уже и ко времени своего дебюта на Третьем Международном конкурсе имени Чайковского (в возрасте 16 лет), но, победив там, едва ли сплотил публику, напротив: московские слушатели вполне тривиальным образом отдали предпочтение американцу Мише Дихтеру, олицетворившему в их глазах тип „музыканта-романтика“». Здесь еле различим мотив: отдали предпочтение Дихтеру, а победитель — Соколов. И Гаккель подводит итог: «…Когда… в Большом зале Петербургской филармонии с трехдневным интервалом играли 49-летний Дихтер… и 44-летний Соколов… то соразмерность вещей увидели все, кто наблюдал это соседство и еще помнил о давней конкурсной коллизии. Соколов явился нам художником огромного творческого масштаба. Дихтер оказался вечным (и неизбежно поблекшим) „юношей-романтиком“…»