Пожалуй, достаточно об этом. Пора поговорить и о других авторах, писавших о Гилельсе. Слово о нем, воистину томов премногих тяжелей, произнес — нет, не музыкальный критик, не журналист — великий писатель Виктор Астафьев. Факт сам по себе многозначительный: творческие владения Астафьева — писателя широчайшего диапазона — находятся все же на иных территориях. Астафьев и не касается профессионально-музыкальных тем. Однако его привлек именно Гилельс, и он взялся за перо. Писатель создал маленький шедевр — теперь образ Гилельса останется в русской литературе. Перечитываю — и волнение не унимается… Гилельс — живой…
Приехав на гастроли в Вологду, Гилельс отправился осматривать Софийский собор. Там было очень холодно, и он, потирая руки, все прятал их, но никак не мог согреть. Никто из сопровождавших его ничего не заметил. А вот старушка, «кормившаяся подле храма», заметила и спросила, не мерзнут ли руки.
«— Мерзнут, бабушка, мерзнут. А мне вечером играть. Нельзя руки остужать».
И она предложила свои рукавичики.
«Гость охотно подставил руки, бабушка надела рукавичики, согретые своими руками, на бесценные руки пианиста, и маэстро ожил, повеселел, долго еще оставался в Софийском соборе…
Уходя из собора, Гилельс вернул бабушке рукавичики, и, приложив ладони к левой части груди, поклонился ей легко и элегантно, как это умел делать только он, без заискивания и ужимок:
— Благодарю вас, родимая! Вы очень, очень мне помогли».
Астафьев заключает: «Этот случай мне рассказала работница и заботница вологодского музея — Ирина Александровна Пятницкая. Недавно ее не стало, и Эмиля Гилельса уже нет, давно нет на свете и бабушки-привратницы — помянем же их добрым словом и пожелаем всем Царствия небесного — каждый из них умел делать добро на своем месте и служил ему в меру своих сил».
Тон, взятый Астафьевым, так трогателен и сердечен — все неброско, скромно, просто, — в полном соответствии с гилельсовским образом; да и как представить его, этот образ, размалеванным крикливыми красками, выспренно, с безвкусными преувеличениями…
О вреде «вычитания»
В 1976 году Гилельсу исполнилось 60 лет. Как и положено, хлынул поток восторженных статей. Лучшая среди них принадлежит давнишнему сопернику — Якову Флиеру. Это, может быть, вообще лучшее из всего, написанного о Гилельсе: он предстает таким, каким был в действительности — великим пианистом и интерпретатором. Едва ли не впервые — никакого хорошо нам знакомого прослеживания извилистого и тернистого пути к вершинам мастерства; напротив: ставшие привычными и чуть ли не обязательными шаблоны впервые так внятно подвергаются пересмотру, и говорится то, что должно было быть сказано давным-давно. Статью — в незначительных дозах — я уже цитировал. Нет смысла ее излагать: каждый может сам ознакомиться.
Разумеется, о Гилельсе писали не только по круглым датам. Среди прочих выступлений следует выделить статью Г. Когана.
Как кажется, она достойна того, о ком написана; но странное дело: в ней есть — не знаю, какое подобрать определение — такие оплошности, что ли, которые объяснить невозможно; пройти мимо них нельзя.
Статья, можно сказать, апологетическая. Коган заканчивает ее следующим образом: «Пусть не во всех стилях (оговаривая предварительно — и совершенно справедливо, что „всеядных“ артистов вообще не бывает. — Г. Г.), но во многих из них, в ряде произведений (!) Гилельс достиг сегодня таких высот, такой гармонии между замыслом и его осуществлением, такого совершенства пианистического воплощения, подобных которым трудно встретить на современной пианистической эстраде. Гилельс сегодня занимает на ней одно из первых мест, рядом с лучшими из лучших; и если не во всех, то во многих отношениях он, думается, вряд ли имеет себе равных среди пианистов мира».
Само собой разумеется, такой вывод должен быть подготовлен всем содержанием статьи, естественным образом вытекать из сказанного, но, по совершенно непонятным причинам, это не так. Оказывается, Гилельс заслужил свое место на пианистическом Олимпе исполнением всего лишь… четырех (!) авторов. Не верите?!
Вот ход рассуждений Когана: «Бах и Моцарт, Скрябин и Дебюсси не занимают заметного места в его репертуаре. Да и Шопен, которого он играет много и пианистически великолепно, не кажется мне, по правде говоря, „схваченным“ им в своей глубинной, настоящей сути».