Этим, собственно, и заполнено гилельсовское повседневное существование.
Своим чередом шла и музыкальная жизнь города, причем обстановка не была безоблачной. Казалось, музыкой занимались все дети — свирепствовала настоящая музыкальная эпидемия, — и каждая семья лелеяла свою будущую знаменитость: всячески восхваляла достоинства, выдвигала, прикладывая немало сил. Гилельс, понятно, не нуждался в искусственно раздутой рекламе. Хентова пишет: «Сила, которая уже ясно ощущалась и в игре, и в характере Гилельса, вызывала естественное противодействие людей завистливых и мелких. Находились музыканты, считавшие, что Гилельс — только виртуоз и что перспективы его развития неопределенны» (знакомая песня. — Г. Г.).
В связи с этим, заглядывая вперед, скажу прямо: Гилельсу часто приходилось испытывать «противодействие» — по разным причинам, — и мы их рассмотрим. Но всегда просматривалась обязательная составляющая: обыкновенная зависть. Он давал слишком много поводов для этого.
Поверим Артуру Шопенгауэру: «…Чуть в какой-либо профессии намечается выдающийся талант, как тотчас же все посредственности этой профессии стараются замять дело и заявить себя перед всем светом, как будто он замыслил покушение на их неспособность, банальность и бездарность. Большею частью их враждебная система в течение долгого времени сопровождается успешным результатом. Ибо гений, с детскою доверчивостью преподнося им свои труды с целью доставить им удовольствие, как раз более всего чужд подвохам и козням подлых душ, чувствующих себя совершенно как дома среди всяческих низостей. Он их не понимает и не подозревает, поэтому легко может статься, что, пораженный и изумленный приемом, он начинает сомневаться в своем деле, а через это впадает в заблуждение относительно самого себя и бросит свои начинания, если только вовремя не разгадает этих негодяев и их поползновения… Всякий может хвалить только на счет собственного значения, всякий, утверждая славу за другим деятелем своей или родственной специальности, в сущности, отнимает ее у себя.
Вследствие этого люди уже сами по себе и для себя расположены и склонны вовсе не к похвале и прославлению, а к порицанию и порочению, так как через это они косвенным образом сами себя хвалят… Коль скоро уже раз признано высокое достоинство… и не может быть далее ни скрываемо, ни отвергаемо, то все вдруг наперерыв усердствуют почтить и похвалить его, в расчете и себе стяжать честь… Теперь всякий спешит засвидетельствовать свое одобрение удостоенному наградою общего признания… чтобы этим спасти, по крайней мере, честь своего вкуса, так как ему более ничего уже не остается».
Трудно остановиться, переписывая текст великого мыслителя. Сказанное им, увы, подтверждается бесконечной чередой примеров, которые хранит история. Что же касается Гилельса, то у него хватило воли и упорства в труднейших обстоятельствах не усомниться в своей правоте, не опустить руки…
Об этом — впереди. Пока же он еще ученик, но стоящий особняком: «Как исполнитель, — пишет Хентова, — он превосходил всех одесских пианистов. И художественная атмосфера города уже не могла удовлетворить его пытливый ум».
Конечно, Одесса была уже Гилельсу «не по росту». В городе, тем временем, все шло по привычному руслу.
И вдруг… до Одессы докатилось известие из Москвы: в столице состоится Первый Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей. Первый! Все было внове — какой случай! Какая удача! Вот теперь все увидят: мы были правы — наш ребенок… ну и т. д.
Рейнгбальд, разумеется, имела все основания выставить на конкурс Гилельса, но было не ясно, смогут ли в нем участвовать не достигшие 18 лет, — в таком случае, решила Рейнгбальд, Гилельс будет играть вне конкурса. Но вскоре это затруднение было снято. Оставалось главное: сам Гилельс не проявил особого интереса к этому мероприятию — он что-то обдумывал, сомневался… Рейнгбальд настаивала. Определяла программу — было из чего выбирать… Без каких-либо надежд — помня недавнюю встречу с Нейгаузом — Гилельс стал готовиться и, наконец, снова собрался в Москву.