Эмма все еще стояла неподвижно. Что она думала? Не знаю. Дедушка подошел к ней, ласково обнял ее и заботливо спросил: "Ты вдруг так побледнела, моя Эммочка; что с тобою сделалось? Ты верно чувствуешь себя нехорошо? Пойдем, прими поскорее раковых жерновок!"
Эмма прижалась к дедушке, опустила голову на грудь его и заплакала.
— Эмма, милая Эмма! — говорил ей дедушка. — Вот и старушка наша возвратилась из города. Пойдем к ней.
Тихо повел он Эмму. Русые локоны девушки переплетались с седыми волосами старика, и слезы юности падали на грудь его, среди разрушений времени вполне сохранившую чувство добра и любви к милым ему людям.
IV
В огромной диванной своего великолепного княжеского дома сидела княгиня С***. Комната была богато убрана и превосходно меблирована. Стены ее были красиво драпированы красным сукном с золотыми подборами. Против княгини, подле окна, сидел и глядел в окно на обширную Москву супруг княгини, князь С***. Он был в шелковом большом шлафроке. Впрочем, трудно было решить, что его занимало более: вид ли Москвы или пара болонок, которые прыгали, кусались и играли в комнате? Князь кликал их, бранил, ласкал, брал к себе за пазуху, ссорился, мирился с ними. Княгиня не принимала участия в его занятии, сидела подле столика, гоняла от себя собачонок, когда они подбегали к ней, и казалась весьма недовольною. Две колоды карт лежали перед нею на столике; княгиня не трогала их. Наконец она громко позвонила. Вошел лакей.
— Ну? — сказала она вошедшему лакею.
— Они изволили возвратиться, — отвечал лакей.
— Так что ж ты не зовешь его ко мне? — вскричала княгиня так сердито, что лицо ее покраснело от досады.
— Докладывал; изволили пойти к его сиятельству; сказали: приду.
— Поди же, попроси его пожаловать ко мне скорее, да учтивее говори, болван! — закричала княгиня. Лакей ушел.
— Матушка, — тихо проговорил тогда князь, зажимая рот собачке, залаявшей от громкого восклицания княгини, — ты испугала моего Коко!
— Мне кажется, князь, этот гадкий Коко заставляет вас забывать, что кроме его есть что-нибудь на свете.
— А что же такое есть еще на свете? — спросил князь, в недоумении поднимая голову.
— Например, у вас есть единственный сын, и этот сын болезнию своею ведет ко гробу вашу жену.
— Вы знаете, княгиня, что я не люблю говорить об этом печальном предмете.
— Потому что вы эгоист, и если бы сын ваш скорее умер, вы порадовались бы этому как избавлению от скуки!
— Лучше умереть, княгиня, нежели остаться без ума.
— Однако ж есть примеры людей, в чинах и богатстве, вовсе лишенных ума. — Княгиня насмешливо взглянула на князя.
— То есть, не одаренных большим умом? хотите вы сказать, — отвечал князь, как будто не понимая намека княгини. — Они не сумасшедшие однако ж. Большой ум опять зло, и очень большое зло. Знаете ли, что я опытом узнал это?
— Не на себе ли самом?
— Нет! на чиновниках и людях, с которыми случалось иметь дела в жизни. Поверьте мне…
— Замолчите, сделайте милость! — прервала с досадою речь его княгиня. Князь испугался, молчал с минуту, потом опять старался завести разговор.
— Ты не поняла меня, mon amie, — начал он тихо и ласково, — я сказал, что лучше пожелаю смерти моему милому Полю, нежели соглашусь видеть его на всю жизнь сумасшедшим.
— И вы говорите об этом так хладнокровно, как будто речь идет о вашей гончей собаке? — вскричала княгиня.
— Надобно философически смотреть на вещи. Вы знаете правило Гельвеция…
— Я знаю одно, что только сердце матери способно чувствовать и оценить потерю сына.
— Но разве мы не приняли всех мер, mon amie? Наш доктор…
— Ваш доктор — пустой ученый говорун!
— Помилуйте: его европейская слава, письма Гуффланда, рекомендация Франка и Аберкромби…
— Вся ваша Европа дура!
— Но я сам говаривал с ним…
— Вы, сударь, бесчувственное создание!
— Но, вы сами, княгиня…
— Что же я разумею в их глупой науке, в этой медицине? Одно вижу я, что все доктора обманщики и нас дурачат.
Князь не отвечал, как будто решительный тон княгини убедил его в истине всего, что говорила княгиня. Он начал глядеть в окно и напевал вполголоса:
В это время послышались в другой комнате тяжелые шаги доктора. Приближение его произвело чудное действие на княгиню: она поправила свою шаль, небрежнее села на диван, улыбка вдруг появилась на лице ее и, как будто веселою маскою, закрыла всю ее досаду. Никто не узнал бы теперь в этой ловкой, светской, ласковой женщине сердитой барыни, бранившей мужа своего, доктора и всю Европу за минуту прежде.
12
В моей темной хижине все время новые заботы; ветер, солнце или стужа, но все равно труд и дела! (фр.).