И я, уважаемые дамы и господа, действительно тут же поспешил на выручку. Я подъехал к опущенному шлагбауму и предъявил пропуск, но на моем пути встали три человека, каждый из которых выглядел крепче меня и мощнее Шарля.
— Воры! — закричал я, открыв стекло.
(Члены Кнессета встревожились — прим. секр. зас.).
— Вы сами продолжаете работать! Столовая не закрыта, потому что вам хочется жрать! Уборщицы выворачивают ваши мусорные корзины! Администрация вертится в кожаных креслах! А Шарль как последняя собака оставлен за воротами и лишен заработка!
Если бы я сделал паузу, возможно, продолжение было бы иным, но, дамы и господа, я уже вошел в резонанс со своим обостренным чувством справедливости и прокричал:
— Во-ры! Та-ти! Во-рю-ги!
Да, это — правда, — я кричал, подражая сирене, то есть меняя тональность и громкость! И тогда средний из этих троих, ростом поменьше, но самый коренастый, впал в патетику, он встал перед моей машиной и заявил:
— Ну, давай, дави меня! Дави!
Я, господа члены Кнессета, человек не богатый, но с замашками эстета и потому езжу на не очень дорогом, но славном автомобиле, и мне не показалось тогда, что этот пролетарий заслуживает быть раздавленным такой машиной. (Гул на скамьях социал-демократии, неодобрительные возгласы — прим. секр. зас.). (Нужно мне было опустить это место в своей речи, Кнессет, конечно, — не трибуна для эстетствующих инженеров — прим. оратора).
Но я, господа, нажал на акселератор. (Выдох ужаса, крики возмущения в зале — прим. секр. зас.).
Дай бог вам, господа члены Кнессета, всем выглядеть так, как этот раздавленный мною пролетарий!.. (Внезапная тишина в зале, многие делают знаки охране Кнессета, которые можно истолковать как побуждение работников безопасности задержать и арестовать оратора — прим. секр. зас.).
…я, господа, затормозил, не доезжая до его коленей, а он подбежал ко мне, открыл дверь машины и, занеся надо мной кулак, остановил его на таком же расстоянии от моей головы, на которое я приблизил бампер моего автомобиля к его ногам. (Вздох облегчения, покачивания головами в зале — прим. секр. зас.).
Теперь ко мне подошел самый интеллигентный из всех троих. Он знал меня по работе, он говорил со мною вежливо, хотя поначалу я продолжал оскорблять и его теми же словами, с которыми появился на сцене описываемой мною производственной драмы. Немного успокоившись, я напомнил ему, как однажды мы встретились с ним на тель-авивской набережной. Давай построим рабочую модель, сказал ему я: встретив меня на набережной напротив фонтана, ты вытряхиваешь из моих карманов недельный (двухнедельный, кто знает, сколько еще продлятся ваши санкции?) заработок, нет, ты не присваиваешь эти деньги, ты рвешь купюры у меня на глазах и обрывки швыряешь по ветру в сторону моря. «А теперь разворачивайся, — говоришь ты мне, — дорога к дельфинариуму тебе запрещена, иди в сторону порта». Трудно представить такое? А? — вопрошал я с торжеством в голосе. — Невозможно? Не мог ты вот так… Правда? А ведь именно так вы поступаете сейчас с Шарлем! Именно таким образом! Не стыдно?
Ему не стало стыдно, господа. Говорю об этом с сожалением и с грустью. Он ответил мне, что придя работать на такое предприятие, где имеется профсоюз сознательных рабочих, его сильная организованная ячейка, и Шарль, и я должны быть готовы к подобному повороту событий.
— Но ведь это спор — ваш с администрацией! И вы, и администрация продолжаете работать! Ведь страдает только Шарль! Знаешь ли, как называется философия, которая оправдывает неблаговидные средства ради высоких целей, которая позволяет превращать в заложников и жертв непричастных? Знаешь? Она называется — большевизм! Хуже! Она называется — фашизм! Фашизм! — и я опять перешел на крик.
Мой знакомый махнул рукой и отошел. Тогда ко мне приблизился третий. Он был из наших, из «русских».
— Ну, ты, блядь, — начал он издалека, — хочешь, я позову сейчас пятьдесят пролетариев, и они порвут тебя, как Тузик грелку? Хочешь?
Я был еще разгорячен и сказал: «Зови», — но уже без восклицательного знака.
— Хочешь, я устрою так, что ни ты, ни твой ебаный рогатенький друг никогда не переступите больше порога этой конторы? Хочешь?
— Валяй, — ответил я скорее по инерции и глянул на стоящего рядом с моей машиной Шарля, у него на голове, как в детстве, торчал на макушке сдвоенный ежик. «Русский» тем временем уже набирал номер на своем сотовом телефоне. Я сделал знак рукой Шарлю, и он подсел ко мне в автомобиль. Мы старые друзья с ним, понимаем друг друга с полуслова, можно бросить его дешевую машину на здешней стоянке, ничего с ней не случится.