Она осталась у меня на ночь, и я проснулся от ощущения губ на своих глазах, лбу, кончике носа. «Ты целуешь меня как женщину», — сказал я, улыбаясь и еще не открывая глаз. Сейчас мне кажется, что ее профессиональная привычка возиться с чужими головами была причиной внимания к деталям и подробностям моего лица, но тогда ужасная мысль, что кто-то, нависший надо мной, видит во мне женщину, едва не разнесла мой не вполне проснувшийся мозг. Я вздрогнул и широко раскрыл глаза, уставившись в два ее зрачка как в фары наезжающего на меня локомотива. И даже ответное, ее ладонью заглушенное «п-ф-ф-ф…» показалось бы мне похожим на выпущенный пар, если бы я не помнил с детства мощный слоновий характер паровозного выдоха. Разницей этой я, было, и успокоился, но она решила не давать мне опомниться и стала перечислять те предметы из парикмахерской, которые она принесет сюда, и которые послужат орудиями сексуального насилия надо мной. Она приложила ладонь как стетоскоп к моей ягодице и отслеживала ее испуганные сокращения при упоминании о расческе, ножницах и горячем фене. Я прятал голову под одеяло, ища убежища на ее вибрирующей от смеха груди. Больше я у нее никогда не стригся.
Это легкомысленное начало задало тон наших дальнейших отношений. У нее был чудесный легчайший характер, она была так просто рассудительна и даже по-своему умна от природы, что, кажется, пренебрегла за явной ненадобностью для нее всеми формальными школьными премудростями. Пожалуй, эта связь была самой безоблачно чистой из всех пережитых мною, не так уж многочисленных, кстати. Но как знать, не тогда ли, на почве моей неразделенной любви к Эмме, впервые тронута была порчей моя интимная жизнь, не тогда ли обвились вокруг нее первые кольца легкомысленности и иронии, лишая физическую близость ее по-настоящему сакрального смысла? Смешение эротики с иронией — пагубная метода, по моему мнению. И напоминающий предупреждающее рычание пса слог «ро» в обоих этих словах — предуведомление о возможных дурных последствиях смешения и употребления такого коктейля.
Когда однажды, идя по главной улице, я издалека увидел в ее парикмахерском кресле длинноволосого юнца и присмотрелся к неторопливым движениям ее рук с ножницами, я сначала притормозил, чтобы справиться с волнением, а потом прошел мимо витрины так медленно, чтобы она меня непременно увидела со стороны затылка.
К тому времени я уже почувствовал, что окончательно перерос тот вид деятельности, который был мне доступен на моем месте работы. Год назад (и за полгода до окончания срока, который я обязан был отработать на этом месте) я попытался подготовить почву для перехода в местный университет. Карьера молодого ученого, занятого пионерской разработкой, весьма прельщала меня. Признаюсь, что-то очень определенное и значимое (погоны и эполеты науки) чудилось мне в ученых степенях, а какое-то военное, офицерское начало, как ни странно, я всегда ощущал в своей душе. Я побывал на кафедре, аналогичной той, по профилю которой я получил образование в своем родном городе. Я интересовался не возможностью преподавательской деятельности, к которой меня вовсе не тянуло, но научными разработками при кафедре. Со мной встретился один из старших научных сотрудников, который сразу понравился мне своей скромной и деловой манерой общения. Он сказал, что у одного из его диссертантов возникли трудности, не возьмусь ли я помочь ему. Конечно, возьмусь, обрадовался я возможности проявить себя в настоящем деле. Мне дали небольшую статью, перепечатку из американского журнала. Мы делаем нечто аналогичное, но для диссертации необходимо теоретически вывести формулу измерительного преобразования, лишь окончательный вид которой приведен в статье. Меня познакомили с диссертантом, он рассказал мне о своих попытках решить проблему с помощью математической теории поля (речь шла о сканировании поверхности лазерным лучом). Прежде всего, я взялся за теорию. Помня свою студенческую привычку почти ничего, кроме обязательных курсовых и лабораторных работ, не делать в течение семестра, но за четыре дня подготовки к экзамену полностью осваивать подлежащий изучению материал, я оптимистично взялся за математическую теорию поля, отведя себе на нее неделю чистого времени (чистого, потому что я ведь продолжал работать). Сегодня я склонен думать, что, возможно, неудачно составленный учебник был причиной моего неуспеха, но тогда дело шло со скрипом, и я был в ужасе, решив, что мозг мой уже перешел черту возрастного усыхания (мне было двадцать пять лет), и то, что так легко давалось в семнадцать, восемнадцать лет вызывало у меня теперешнего умственные кряхтение и одышку. Параллельно я изучил статью и все никак не мог понять, зачем именно с помощью теории поля нужно выводить искомую формулу. Наконец, я сказал себе волшебное отрицание: «су-су-су», — и попытался описать преобразование чисто геометрическими методами. Результат получался многоэтажным, пока мне не пришла в голову во время сидения на унитазе (из чувства долга по отношению к малосимпатичным, но неопровержимым истинам не опускаю этой детали) счастливая мысль заменить для упрощения расчетов образуемый лучом эллипс на прямоугольник, в который этот эллипс может быть вписан. Уже через полчаса я получил формулу, в точности совпадавшую с американской. Ее милые компактность и простота вызвали у меня воспоминание о той четкости, с которой холмики юной Эммы были очерчены ее тесным серым свитером (скользящий взгляд спереди, более внимательный — в профиль). Она пришла в этом мягком, в меру пушистом свитерке в школу в наш последний год учебы в ней, и позже надевала его иногда на первом и, кажется, еще и втором курсе.