Но прежде несколько слов об альплагере. Что я там узнал о себе? Что люблю длинные переходы и ледники, что не боюсь стоять над пропастью, но когда карабкаюсь по отвесным скалам, ноги мои дрожат, несмотря на страховку. Что видам с вершин я предпочитаю те, что открываются при достижении седловины, соединяющей два ущелья, что видами этими приятно любоваться, зачерпывая из синей жестяной банки сгущенное молоко в смеси со свежим снегом. Наверняка из этих наблюдений можно вывести какие-то предположения о моем характере. Но если бы кто-то попытался облечь их в прямолинейные заключения, я отнесся бы к ним с пренебрежением, потому что не люблю психологической разделки душ. Картина в цельности говорит мне больше, чем вырезанное из нее филе обобщений. Очень может быть, что именно это позволило мне принять Эмму в ее обновленной цельности — с Шарлем и Бертой.
Поселился я поначалу, естественно, у родителей, понимая, что ничего «естественного» в этом нет: я успел уже привыкнуть к самостоятельной жизни и бытовой комфорт не мог компенсировать мне недостаток того ощущения, которое я называл «утренним рыком льва в пещере», хотя причин рычать ни по утрам, ни посреди ночи у меня не было никаких.
Связи отца помогли мне в устройстве на работу. И теперь это было, к счастью, не администрирование и «решение организационных вопросов», а вожделенная для меня возможность рождать и растить новые технические организмы (именно так высокопарно одухотворял я объекты своей деятельности). На новом месте я очень стеснялся того, что годы в отъезде, в значительной степени потраченные мною на деловую переписку и технические протоколы, оставили меня почти еще студентом в сугубо профессиональной области. Я решительно не умел учиться у других, не слишком этим «другим» доверял и искал ответы на свои вопросы в специальной литературе. Это был утомительный неблагодарный труд золотоискателя-кустаря, так как большинство книг тоже были своего рода технические «су-су-су», то есть, казалось, слегка переоформленные чьи-то кандидатские и докторские диссертации, которые обязаны были для соблюдения канона содержать обширный математический аппарат и пускать корни в физику. Намного легче стало лишь тогда, когда появились переводные американские и европейские книги по схемотехнике, обобщавшие практический инженерный опыт в моей области. Имена Tietze и Schenk, Horowitz и Hill много скажут инженерам моего поколения.
В общем, я увлекся и был, наконец, по-своему счастлив. Чтобы сделать данное утверждение более наглядным, приведу пример. Сегодня, чтобы автоматически распознать деталь или сделать выводы об ориентации ее в пространстве, достаточно цифровой фотографии и программной обработки полученного изображения. Но в описываемое мною время до тотальной компьютерной революции оставалось еще несколько лет, да и на ранних ее этапах, когда компьютерная техника еще казалась по сложности и громоздкости чем-то близким если не к автомобилю, то, по крайней мере, к мотороллеру, ее использование в каком-нибудь небольшом локальном механизме выглядело громоздким и совершенно неоправданным. Задача должна была решаться чисто электронными средствами. Электронную систему, чтобы она была достаточно гибкой, предполагалось «обучать» всем возможным вариантам распознавания деталей и их положений, а в оперативном режиме производить сортировку в соответствии с полученными «знаниями». Признаюсь, словосочетание «электронная схема выборки и хранения информации» приводила меня в состояние близкое к оргазму — ни больше, ни меньше. Поэтому, когда компьютерная техника и программное обеспечение к ней стали медленно, но верно вытеснять индивидуальные электронные разработки, меня нередко одолевало грустное чувство, похожее на то, с каким пожилой гипертоник смотрит на юных футболистов.
Между прочим, создание описанной мною электронной системы можно смело приравнять к написанию повести или очень длинного рассказа, а когда в течение года или двух-трех разрабатывается комплекс, состоящий из нескольких взаимодействующих между собой блоков такого рода, то процесс его создания можно приравнять к написанию романа. Смейтесь надо мной на здоровье, но когда я взялся за настоящие записки, то был сначала поражен тем, как много общего в инженерной разработке и сочинении литературного произведения, а потом и немало воодушевлен и обнадежен мыслью, что раз мне удавалось первое, то, возможно, удастся и второе. Отсюда и некоторые мои затруднения и особенности моего письма, — (ха-ха). И наоборот, по стилю моего романа можно вполне достоверно судить о качестве и особенностях моих инженерных достижений. Кстати, произведения великих писателей служат для меня аналогом американских учебников по схемотехнике. А вот интересно — поможет ли мне инженерная привычка «вылизывать детали» разглядеть какую-нибудь любопытную мелочь и догадаться вставить ее в текст. Такое, например, наблюдение: на манжетах рубашки Шарля, когда я пришел к ним впервые после возвращения, были по две пуговицы, одну манжету он застегнул туго, на дальнюю пуговку, а другая, на той руке, на которой носит часы, болталась свободнее, потому и обнаружила существование двойняшек — круглых белых блестящих пуговиц, пришитых так: =, а не так: +. Одна из них — прикована на видном месте, другая — в петле. И вот еще: если бы Шарль саму рубашку в спешке застегнул со смещением по фазе на одно межпуговичное расстояние, то об этом здесь не стоит упоминать, так как, скорее всего, покажется читающему нелепым фарсом, направленным на примитивное осмеяние школьного товарища, и выдаст с головой мою зависть к его семейному счастью. М-да, любопытно.