— Ну и фуфлыжник же ты, — сказал он со смаком и, видимо, с трудом удержавшись, чтобы не сплюнуть, и я понял, что в отношении трудовой этики он предъявляет к себе очень жесткие требования.
Не удивительно, что милейший капитан третьего ранга, продавший мне свою машину (он подписал все бумаги, положившись на мое честное слово отдать через две недели недостающую тысячу рублей) и севший в нее вместе со мной и со своей малолетней дочерью, вызвавшись посмотреть как я вожу и дать мне пару-тройку полезных практических советов, сначала помрачнел, потом попросил подъехать к дому, высадил дочь и для приличия, чтобы не быть заподозренным в трусости, сделал со мной еще пару кругов по нашему району, и наконец, удалился в мрачном состоянии духа. Какое-то время я арендовал его гараж, где хранилось также и некоторое имущество капитана, так что он наверняка видел результаты двух моих неудачных выездов из его гаража задним ходом. В результате первого из них я вырвал из тела машины левую часть бампера, и ус его, глядевший теперь вверх и в сторону, довольно приблизительно пригладил. В другой раз, обернувшись, я упустил из виду, что дверь с моей стороны осталась открытой, и по неопытности не сразу по шуму все увеличивавшего обороты двигателя догадался, что мне что-то мешает. Дверца сначала уперлась в стену гаража, а затем стала вминаться в корпус машины. Денег на ремонт у меня не было, поэтому починку и в этом случае я произвел самостоятельно, привязав дверь к дереву, нажимая на газ и проверяя, встала ли дверь на свое место. Операция, можно сказать, удалась, потому что дверь закрывалась, а автомобиль со шрамами как и человек считается практически здоровым. Все фотографии на фоне машины с тех пор я делал исключительно с правой, неповрежденной стороны.
Но в тот день машина еще была цела. Шарлю и Эмме, я чувствовал, хотелось расспросить меня о том, что происходило со мной в прошедшие со времени нашей учебы годы, но каждый из них хотел, видимо, сделать это отдельно, и потому оба молчали. Мне показалось, что настроение Эммы начало портиться и неожиданно она сказала: «Родольф, ты так ошарашил нас своим звонком, что я совсем забыла — мой отец уже полчаса как ждет нас у себя. Ты не мог бы подбросить нас к его дому? Ты еще помнишь, где он?» Эмма, Эмма, как тебе не совестно? Могу ли я забыть дом, к которому столько раз подкрадывался школьником, не столько рассчитывая тебя увидеть, сколько оказаться в незаконной близости к тебе? Мне показалось, что Шарль был удивлен, но я не уверен в этом.
— Извини, что так получилось, — сказала Эмма, — приходи еще и расскажи нам подробнее о себе.
Она произнесла это, уже выйдя из машины и наклонившись к открытому мною боковому окну, потушив в глазах по очереди весну, лето и осень и оставив мне сосущую пустоту в груди с подвешенным на ниточке оледеневшим четырехкамерным мотором.
— Да, да, — подтвердил Шарль из-за ее выпрямившейся спины, и Берта помахала мне ручонкой. Славная девочка.
Вот и весь диалог. Но мне жаль расставаться с этой сценой. А что, если обратить ее в отвратительный скандал, будто бы состоявшийся после моего отъезда, и который, конечно же, является лишь плодом моего воображения. Это будет игра, всего лишь игра в диалоги.
— Значит, самая короткая из твоих юбок и самые высокие каблуки — это для визита к папе?
— Прекрати, Шарль.
— Не волнуйся так, не то у тебя выпадет грудь из лифа.
— Свинья!
— Берточка, — обратился Шарль к дочери, — твой папа — свинья. Хрю-хрю!
— Оставь ее в покое, кретин!
Тем временем я, обнаружив, что попал в тупиковую улочку, развернулся и снова должен был проехать мимо них. Я притормозил, открыл окно, чтобы с юмором объяснить свое нелепое вторичное появление, но тут увидел красные пятна на лице Эммы, плачущую Берту и побледневшего Шарля. Не прошло и трех минут, как мы расстались, произошедшая в них перемена поразила меня.