Возвращаюсь к протеже равинессы. Каковы были самые первые высказывания Леона, по которым я начал составлять свое представление о нем? Пожалуйста.
О людях доброй воли: миротворцы и пацифисты — первейшие возбудители войны. Ничего удивительного — куда податься педофилу, если не в школу или в детский сад?
О взглядах Оме: гуманистическая традиция, доведшая себя до анорексии.
О статьях в Интернет-сайтах и токбэкистах: журналист выблевывает, читатель вылизывает.
О религии: метода Всевышнего передавать указания через представителей по связи с общественностью себя не оправдала, так как не привела к единообразию представлений о происхождении и целях мироздания в умах всего человечества даже в случаях, когда на ответственную должность глашатаев истины в последней инстанции назначались такие выдающиеся, наделенные чрезвычайными полномочиями посланники как Моисей, Иисус и Мохаммед. Если Создатель хочет донести до нас что-то с не вызывающей кривотолков определенностью, выбора нет — ему необходимо явиться самолично и отметить свое появление впечатляющими, масштабными, но исключительно позитивного характера действиями. Демонстрация грандиозных катаклизмов, вплоть до конца света, не разрешит наших сомнений. Это не чудо, это мы и сами умеем.
Однажды мы вместе гуляли по Иерусалиму, подошли и к Стене Плача. Пока мы с Леоном и Шарлем дожидались возвращения Эммы из женской половины, я заметил, что по небольшим различиям в темпе качания молящихся мужчин допустимо сделать предположение о различиях частот их постельных колебаний.
— Бога е…, — глядя на черные гнущиеся спины, грубо, не улыбаясь, ответил Леон.
Между прочим, мы сошлись с ним в отрицательном отношении к набирающим силу в Европе нападкам на Коран. Инстинктивно ощущая необходимость формулирования столь серьезных и позитивных взглядов сразу на английском языке — этой современной латыни человечества, я, краснея за свое слабое владение ею, изрек: «It is ridiculous, counterproductive and unfair to attack ancient manuscripts written fifteen, twenty and twenty five centuries ago. Hit modern interpretations». Леон снисходительно улыбнулся.
О нашем государстве: я предрекаю ему скромное, но несомненное величие. Частная инициатива в сочетании с объединяющей национальной идеей — это правильный комплект, а евреи делятся в моем понимании на две категории — на этой страны нынешних и будущих граждан и отходы еврейской истории. Сионизм — это стремление евреев не быть приживалками. Поэтому я — сионист, хуже Герцля!
О нашей религии: ортодоксальный иудаизм ведет к Освенциму, религиозный сионизм — к новой Иудейской войне.
О манипуляциях наших властей, перенаправивших в свое время поток российской еврейской эмиграции из Америки сюда: тот самый случай, когда неблаговидные действия порождают благородный результат.
О христианских сионистах — союз евреев-агностиков с евангелистами неизбежен, стиль жизни и тех и других практически одинаков, а спор о происхождении Вселенной можно отложить до встречи на том свете. Умершие точно знают, кто прав.
О наших писателях: рыцари заржавевшего первопроходчества, плюс — протухшего социализма, плюс — истерии под соусом Холокоста. Но прежде всего они — конформисты. Их конформизм сегодня, пояснил он, не ищет милостей исполнительной власти. Она в наше время и в наших условиях ни дать им, ни отнять у них ничего не в состоянии, то есть — бесполезна и безопасна одновременно. Верноподданность современного конформиста, чей этикет — бонтон богемного бомонда, должна выдерживать экзамен на преданность этой самой богеме, которая теперь меньше пьет, курит и балуется наркотиками, но по-прежнему пропагандирует несбыточные проекты, которые порядочному человеку оспаривать неудобно. А кроме того, заведует всемирным центром раздачи лавровых венков и компьютеризированным складским комплексом мирской славы.
Тут, поскольку Леон коснулся проблем в области, которую я склонен считать до определенной степени своей, я выскажу и некоторые собственные соображения. В идеале автору, который подобно мне видит в литературе прежде всего лишь или даже исключительно — предмет интеллектуальной роскоши, конечно же, лучше держаться подальше от политических страстей, в трясучке которых бьется современное ему общество. Но что делать такому автору со своей безвестностью? Ведь он подобен пешеходу, идущему вдоль рельс железной дороги и высокомерно глядящему на проносящийся мимо грохочущий локомотив, влекущий за собой наполненные читающей публикой вагоны. Пример: вот писатель, склонный к ипохондрии и психопатии. Книги его естественным образом ипохондрией и психопатией тоже пронизаны, именно они выгодно отличает его произведения от творчества других авторов. Но этого мало, чтобы привлечь и удерживать внимание публики, но если он, например, откажется подать руку политическому лидеру, объявит громкий бойкот кому-нибудь, то есть будет вести себя как классический пророк и психопат, у него несравненно больше шансов в борьбе за внимание общества. Особенно если характер его выступлений согласован с расписанием поезда, чей маршрут проходит через всю Европу, от пункта «О» в столице какой-нибудь скандинавской страны до пункта «М», расположенного где-нибудь в близости Гибралтарского пролива. Признаю, не стоит читать произведений писателя, который настолько глуп, что не способен к художественным талантам присовокупить элементарные навыки агента по сбыту собственной литературной продукции. Если я задумаюсь об известности, то над инструментарием ее достижения мне придется основательно поразмыслить. Но способен ли я к действиям такого рода? Не достаточно ли мне оставаться писателем одного внимательного, понимающего и сочувствующего мне читателя? Моей Эммы, конечно же, трусливо отгородившись от всех других людей фразой поэта, с всегдашней кажущейся легкостью стекшей с его пера на бумагу: «Люди верят только славе…». А здорово было бы, подумал я, если бы запретили вдруг кино, театры, телевизор, интернет и всех авторов, кроме меня, и тогда моя повесть об Эмме стала бы для человечества чем-то вроде Библии.