Доброта миссис Басс больше смутила, чем порадовала Эммелину. Элиза и Мейми стояли прямо у них за спиной, и теперь они и все остальные будут знать, сколько ей лет. А ведь возраст – то, к чему можно придраться, то, что может не дать ей быть вместе со всеми. Принять помощь тоже казалось немыслимым, хотя она никогда прежде не поднималась по такой лестнице, и тащить сундучок, придерживая одновременно подол, чтобы нечаянно не наступить на юбку, было совсем не просто.
Наконец они добрались до третьего этажа и очутились в узкой и длинной комнате, которая казалась бы огромной, если бы крутой скат крыши не срезал большей части пространства, лишая вошедшего возможности выпрямиться во весь рост. У противоположной (высокой) стены стояли три широкие кровати. И когда миссис Басс подняла лампу выше, Эммелина увидела, что на ближайшей из них спят две девушки, на следующей виднеется только одна фигура, а в дальнем конце, у окна, кровать вовсе пуста. Миссис Басс объявила, что раз Элиза и Мейми подружки, то пусть лягут вместе, а Эммелине велела устроиться на кровати, где спала одна девушка.
Не спрашивая больше ни о чем, весело перешептываясь, Мейми с Элизой прошли в конец комнаты и принялись рыться в своих сундучках, чтобы вынуть ночные рубашки. У Эммелины ночная рубашка тоже была. Ее дала Ханна и, хоть она была необъятной и Эммелина в ней просто тонула, велела носить непременно.
– Хильда – хорошая девушка, – сказала миссис Басс. Она понизила голос и теперь говорила только чуть громче, чем это обычно делают в дневное время. – Будь спокойна. Она тебя не обидит. – И, сказав это, она повернулась и пошла вниз по лестнице, унося с собой лампу.
Эммелина следила за удаляющимся светлым пятном, пока оно окончательно не исчезло. Вскоре глаза привыкли к темноте, к тому же неполной: через три чердачных окошка в комнату тускло светила луна. Не было сил раздеться. Хотелось накинуть ночную рубашку прямо на платье. Но вдруг увидят? Ведь засмеют! Какое-то время она сидела, не шевелясь, на кровати, потом, так и оставив рубашку лежать в сундучке, скинула башмаки и влезла под одеяло, стараясь улечься так аккуратно, чтобы не потревожить спящую рядом девушку. Кровать была (или, может быть, ей так казалось?) выше, чем та, на которой она спала во время ночевки на постоялом дворе. Это пугало. Ведь так легко с нее упасть! Она тихонько придвинулась ближе к соседке. Вспомнила: ту зовут Хильда. В младенчестве Эммелина, как и все дети семейства Мошер, спала в родительской постели, между отцом и матерью. Но память не сохранила давних ощущений. Помнился только матрац на полу чердака.
Вспомнив вдруг, что забыла прочесть молитвы, Эммелина слезла с кровати и опустилась на колени.
Она дочитала псалом до конца, но это ее не успокоило: казалось, какие-то самые главные строчки забыты. Повторив текст про себя, она ничего не добилась. Если забытая строчка существовала, ее по-прежнему было не вспомнить. Будь лунный свет ярче, она заглянула бы в Библию. Но сейчас нечего и пытаться. Кроме того, чем больше она раздумывала над своим странным ощущением, тем больше убеждалась, что, пожалуй, дело не в словах.
Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?
Нет, не то. Почему эта строчка пришла вдруг на ум? Глупо. Ведь Он никуда не ушел. Забравшись в постель и закутавшись, она смотрела через окошко в ночное небо. И вдруг поняла. Нет, конечно, Бог не оставил ее. Но трудно поверить, что Он видит ее здесь, в Лоуэлле. Чувство, что Он с ней рядом, дало ей силы уехать из дома, а теперь ей казалось, что Бог остался в Файетте, там же, где вся семья, и понимание, что она не права, потому что Он – всюду, не помогло преодолеть одиночество.
Ее мысли вернулись опять к миссис Басс. В столовой та прочитала им несколько правил из списка, вывешенного на стене. Самое первое гласило: неукоснительно посещать церковь по воскресеньям. Странно, что нужно кому-то об этом напоминать. Сама она побежала бы в церковь даже сейчас, среди ночи (будь та открыта), и каким это было бы облегчением и счастьем. В церкви, перед лицом пастора, она снова почувствовала бы, что Бог рядом.
До нее вдруг дошло, что она потеряла счет времени, и она стала прикидывать, какой день сегодня, чтобы понять, сколько ждать воскресенья. Четверг? Нет? Вероятно, пятница? А в общем, неважно. Если ты точно знаешь, что воскресенье придет, то можно и подождать. А пока… Как жалко, что невозможно поговорить с этой девушкой, спящей рядом. С Хильдой. Если б они подружились, все стало бы по-иному! Если б они подружились, то вечером, забираясь в постель, она была бы все равно что дома, в Файетте, с Льюком и остальными…
Но мысль о Льюке оказалась роковой. Не в силах сдержаться, она тихонько заплакала. При этом страшно было, конечно, разбудить Хильду, но поскольку та даже не шелохнулась, Эммелина в конце концов полностью отдалась слезам, как отдалась бы баюкающей воде пруда. И постепенно горькая, но милосердная влага, согрев, увела ее в страну сна.
Еще во сне она заткнула уши. Колокола звонили так громко и страшно, как будто кто-то повесил их прямо над ее головой. Потом вдруг закукарекал петух, но его пение тоже было каким-то странным. Открыв глаза, она не сразу поняла, где находится. Рядом с ней, на кровати, кто-то кричал по-петушиному, размахивая руками, словно крыльями.
Ах да, конечно, она ведь в Лоуэлле. Но все-таки что происходит?
– Чую деревню! – издевался петушиный голос. – Чую деревню!
– Простите!.. – воскликнула Эммелина, подскакивая. Но замолчала, не понимая, за что, собственно, ей извиняться. – Я вчера поздно приехала… и…
– А теперь слышу деревню! – продолжал надрываться голос, и Эммелина наконец поняла, что петух – это та девушка, с которой она спала на одной кровати. – И что это ты говоришь. Деревня? Ни слова понять невозможно!
Последний возглас удивил Эммелину. Сама она понимала все без труда, хотя и чувствовала, конечно, разницу в произношении.
– О Господи, – простонал кто-то с соседней кровати. – Мало того что терпишь эти колокола, так теперь еще кукареканье выносить, так, что ли?
– В самом деле, Хильда, – мягко вступил в разговор еще один голос, – может быть, ты, голубка, угомонишься, зажжешь лампу и дашь нам полежать спокойно?
В ту же секунду Хильда стремительно перескочила через Эммелину и, подойдя к стене, ловко зажгла вставленную в рожок масляную лампу.
– Ладно. Деревня, – сказала она затем, поворачиваясь. – Дай-ка хоть посмотреть на тебя.
– Не принимай Хильду всерьез, – снова прозвучал первый голос с соседней кровати. – Знаешь, говорят: лаять – лает, но не кусает. Это про нашу Хильду, когда, проснувшись, она вдруг обнаруживает рядом новенькую.
Подняв глаза, Эммелина увидела, что Элиза и Мейми тоже проснулись и смотрят на нее.
– Имя? – раздался у нее над ухом голос Хильды.
– Эммелина Мошер.
– Как? Моша-а? Ты сказала: Моша-а? – передразнила Хильда, напирая на акцент, который самой Эммелине был и не слышен. – И отку-у-да-а же ты, Моша-а? Из Мэ-э-на, я думаю. Из самой глубинки Мэ-э-нской глуши.
– Из Файетта.
– И уж конечно, из достойного, хотя и небогатого семейства, которое внезапно оказалось…
– Хватит, – отрезала вдруг Эммелина, удивив себя еще больше, чем остальных, потому что она продолжала дрожать от страха. – Довольно. Не смейте говорить так о моих родителях!
Повисла пауза, но Эммелина кожей чувствовала прикованные к ней взгляды.
– Сколько же тебе лет? – спросила внезапно Хильда.
– Четырнадцать, – сказала Эммелина и, покраснев, добавила: – Почти.
– О Боже мой, я сцепилась с младенцем! – вскричала Хильда, воздевая к потолку руки.
– Я не младенец.
– Конечно, – ответила девушка, убеждавшая Эммелину не принимать Хильду всерьез. – Послушай! Меня зовут Эбби, а это Лидия, – указала она на подругу. – Мы тут все бойко болтаем, но это не страшно. На самом-то деле мы поможем тебе освоиться. В первые дни очень трудно. Я понимаю, я сама этого не забыла.
Не в силах еще унять дрожь, Эммелина ответила благодарной улыбкой.