Таково влияние различной социальной среды, в которую поставлены эти два эксплуататорских типа. Рабовладельческие хозяйства, затронутые обменом лишь в своих верхушках, слабо конкурировали между собою, а потому и в те времена, когда рабовладелец был еще непосредственным организатором рабского труда, стимулы технического прогресса были ничтожны. В позднейшие же времена, когда меновая функция усилилась и конкуренция стала ощутительной, социальный тип рабовладельца уже вполне сложился и вполне отграничился от всякой положительной роли в производстве, а потому не мог уже найти новых путей приспособления к этой конкуренции, кроме того же беспредельного выжимания рабов. Напротив, капиталист социально рождается уже среди конкуренции, пожалуй, даже из нее: ведь его власть не имеет наследственно-сословного характера, как власть рабовладельца, она завоевана в той жестокой, на каждом шагу мрачно-преступной борьбе, которая называется «первоначальным накоплением», и расширяться дальше она может лишь путем новой борьбы — капиталистической конкуренции. Таким образом, капиталист как организатор предприятия постоянно испытывает на себе давление этой социальной борьбы, в которой побеждает тот, кто лучше вооружен, и в которой высшая техника оказывается лучшим оружием. Благодаря этому, с самого начала стремление к maximum эксплуатации соединяется для капиталиста с заботой о техническом прогрессе. А по мере того как стремление к maximum эксплуатации встречает сопротивление рабочего класса, забота о техническом прогрессе тем более выступает на первый план: когда одно оружие в жизненной борьбе притупляется, тем более важно становится отточить другое. Для рабовладельца этого побуждения не существовало, потому что рабы не оказывали сопротивления, а самое большее — умирали от истощения.
По мере своего удаления от первоначальной роли в производстве, по мере ее передачи доверенным рабам, рабовладелец передавал им и свое принципиальное отношение к хозяйству, т. е. требовал от них только беспощадности в деле эксплуатации, но отнюдь не усовершенствований в способах производства. Капиталист, удаляясь от прямой организаторской деятельности в своем предприятии, не перестает еще ощущать действие конкуренции, а потому и не становится равнодушен к техническому прогрессу. От своих доверенных наемников — директоров и инженеров — он требует поэтому также не одной энергии в выжимании прибавочного труда рабочих, но и технической предприимчивости, умения улучшать постановку дела, своевременного введения вновь изобретаемых машин; капиталист особенно ценит в этих служащих инициативу в усовершенствовании предприятия и техническую изобретательность. Таким образом, и дело технического прогресса не терпит существенного ущерба от того, что капиталист эволюционирует в паразита, оно переходит только в другие руки, в руки более широкого и более жизненного класса капиталистических «служащих», т. е. наемных организаторов.
Соответственно изменениям социальных функций класса капиталистов меняется направление социального подбора в его среде при выработке его идеологических форм.
В области познавательных приспособлений технически-прогрессивная роль крупной буржуазии на первых стадиях ее развития сказывается научной и материалистической тенденцией. Возрастающая планомерность борьбы с природою и власть общества над нею получают свое выражение в быстро расширяющейся сумме технических знаний и в развитии «организующих» эти знания естественных наук. В создании этой части идеологии участвуют, конечно, все классы общества; но крупная буржуазия и ее идеологи, как из ее собственной среды, так и из среды примыкающей наемно-организаторской интеллигенции, являются по преимуществу творцами системы мировоззрения, имеющей своею основою и содержанием этот идеологический материал.
Однако техническая прогрессивность крупной буржуазии связана в то же время с конкуренцией, со стихийной анархичностью и противоречивостью социально-производственного целого; эта прогрессивность рождается, следовательно, из власти общественных форм над людьми; а потому подчинение социально-стихийным силам есть специфическая форма для всего социально-технического опыта крупной буржуазии. Естественно, что социальный подбор в соответствии с этой формою вырабатывает и все мировоззрение крупной буржуазии. Оно оказывается, при своем реально-техническом основном содержании, насквозь проникнуто социальным фетишизмом.
Господство над людьми их социальных отношений воспринимается как постоянное активное вмешательство в их жизнь каких-то безличных сил, неуловимых в своей реальной форме, но непреодолимых для какой бы то ни было попытки сопротивления. «Меновая ценность» есть первый и наиболее типичный из этих «социальных фетишей»; она властвует над людьми на рынке, часто губит их беспощадно; но что она такое — этого не в силах понять фетишист рынка, ее трудовая сущность скрыта от него непроницаемою оболочкою; это оболочка противоречий и борьбы, окутывающих собою реальное сотрудничество людей в социальном целом. Такой социальный фетиш в силу неуловимости своего содержания имеет вид пустой абстракции; а в то же время, как объединяющий момент обширного ряда явлений, он служит их «организующей» познавательной формою, их «объяснением». «Товары продаются и покупаются в таких-то соотношениях, потому что такова их ценность» — вот формула социально-фетишистического понимания фактов.
Я не стану здесь на других иллюстрациях показывать, как все области социальной жизни в своем буржуазно-идеологическом отражении получают социально-фетишистическую оболочку: не один раз я уже касался этого вопроса и хотя ни разу не имел возможности остановиться на нем с такой полнотою, которой он заслуживает[191], но здесь это было бы особенно затруднительно, так как отвлекло бы нас далеко от основной нити изложения. Для нас достаточно того общего соображения, что если основные жизненные условия для класса капиталистов необходимо связаны с социально-фетишистическими формами мышления, то социальный подбор в этой классовой среде неизбежно будет обнаруживать тенденцию все идеологические формы согласовать, привести к гармонии с этим фетишизмом. В результате и научно-философское буржуазное мировоззрение проникается той «метафизичностью», которая группирует данные опыта вокруг пустых абстракций — «сил» и «субстанций», которая законы явлений принимает как безличные силы, господствующие над природою, неуловимые в своей реальной форме, но активные и непреодолимые, подобно таинственным силам рынка. Таков «материализм» буржуазии: в нем всеобщей субстанцией является «материя», определяемая, в конце концов, только как неизвестная причина ощущений, а в качестве всеобщей формы выступает столь же бессодержательный закон причинности, сводящийся к неизбежному наступлению обусловленного, раз дана совокупность его условий, причем самый закон играет роль активной силы, вызывающей переход от условий к обусловленному[192].
Наконец, третья черта буржуазного мировоззрения в эпоху положительной общественной роли буржуазии — это динамическая, или эволюционная, тенденция, вытекающая, разумеется, все из той же технической прогрессивности.
Итак, мировоззрение, исходящее из положительного научно-технического содержания, эволюционное, но в то же время облеченное в социально-фетишистические формы — таково направление, в котором вырабатывается познавательная идеология капиталистов в первой фазе развития этого класса, до его паразитического вырождения[193].
Что касается нормативной идеологии, то здесь крупная буржуазия, естественно, должна была в юридических и «нравственных» формах систематизировать и тем самым прочно организовать основные социальные условия своего «организаторского» положения в обществе, своего классового господства. Эта часть буржуазно-идеологической системы сводится к двум принципам — собственности и законности, из которых первый является по преимуществу «правовым», а второй — по преимуществу «моральным». Я поясню эту характеристику, так как она может вызвать некоторое недоразумение.
191
См., например, «Из психологии общества», статью «Авторитарное мышление», с. 145–149 и статью «Развитие жизни», с. 75–77, а также книги «Познание с исторической точки зрения», с. 198–200 (несколько иной способ анализа) и «Новый мир», с. 30–33.
192
В области одной из самых точных наук — физики — Эрнст Мах блестяще показал, как почти каждое научное понятие, кристаллизуясь, приобретало свойства фетиша, т. е. из простого обозначения ряда фактов превращалось в «объясняющее» их «свойство» или «силу» или «сущность» вещей. Особенно поучителен у этом отношении, на мой взгляд, анализ «температуры» в «Wflrmelehre» и «массы» в «Die Mechanik in ihrer Entwicklung» (анализ «энергии» ошибочно усложнен несколькими «корнями», причем, конечно, упущен основной, социальный «корень»). Но, разумеется, Маху чуждым осталось то мировоззрение, которое одно в силах радикально уничтожить самый фетишизм понятий, выяснивши его объективные, внепознавательные основы.
193
В общем, крупной буржуазии свойственна материалистическая окраска в силу, конечно, технически-прогрессивной роли этого класса. «Идеализм», генетически связанный с религиозными мировоззрениями и обыкновенно соединяющийся с ними, более свойствен сословно-авторитарным классам, например феодалам, дальше отстоящим от техники и науки.