Утром его мучило даже не столько похмелье, как чувство, будто бы он что-то потерял, что не запомнил собственных слов, что у него провалы в памяти, через которые в его мозг проникает неопределенный шум. И он решил только изображать питье; как-то раз он даже вылил содержимое рюмки, и это прошло ему без последствий.
Последняя неделя октября была особенно влажной. Целыми днями лил дождь, то в виде неприятных водных потоков из шланга, то как теплый аэрозоль, распыляемый с неба в воздухе. Поток под Пансионатом для Мужчин поднялся, начал подмывать берега и смывать с них остатки летней пыли или же гусиные перышки, вода вырывала небольшие растеньица, которые летом неосторожно придвинулись слишком близко к потоку. Людей сопровождал непрестанный шум воды, и, похоже, не только одного ручья, потому что у Войнича иногда создавалось впечатление, будто бы вода повсюду, и шум этот исходит еще и из-под земли, из-под фундаментов домов, из подвалов, из-под парковой подстилки. Шум сопровождал их на мощеной улице, аккомпанируя человеческим шагам и грохоту повозок, а так же ворчанию двигателей немногочисленных автомобилей. Сырость оседала тонкой глазурью на листьях, которые давным-давно уже пожелтели и покраснели, но еще цеплялись за жизнь. Они еще не были готовы к разводу с деревьями. В тяжелом, сыром воздухе лист опадал театрально и на удивление громко. Паць, паць, он приклеивался к товарищам, уже начавшим покрывать аллеи и брусчатку мягкими обоями.
Войничу удавалось сбежать от многозначительно глядящего на него Августа, который, казалось, не переставал за ним следить; от Лукаса, постоянно приветствующего его заговорщической усмешкой как сообщника будущего преступления; или от беспокоящего Фроммера, который считал его посвященным во все тайы его истинной профессии – чтобы избегать мужчин, Войнич выходил за пределы главного и единственного тракта, шел в сторону от главной улицы и сразу же попадал в горы, обходя по дороге лишь небольшие, тщательно обработанные огородики. Когда ему переставало хватать воздуха, ему удавалось подняться достаточно высоко, и тогда он видел, что говорить, будто бы селение внизу – это городок,является большим преувеличением. Это было застроенное домами пространство, где, как только заходило солнце (а с каждым днем было заметно, что света становится все меньше), тут же откуда-то с гор приходил пронзительный холод, сырая стужа, которая смешивалась с горьковатым запахом дыма из дымовых труб и вечно сырого дерева. Посудина, в которой варилось какое-то неизвестное всему миру блюдо.
Тогда у Войнича появлялось время подумать. А поскольку он не любил заниматься этим во время прогулок, он находил какое-нибудь упавшее дерево или даже одну из лавочек, садился там и, глядя на деревню и громадное, видимое отовсюду здание курхауса – размышлял. Только не вперед, о будущем. Он умел думать только назад, его рефлексии были воспоминаниями, поскольку голова его еще не была свободной, ему постоянно приходилось оценивать то, что с ним произошло.
То были какие-то отдельные моменты, не слишком и важные, он сам даже и не знал, зачем все это помнит. Запах приготавливаемого обеда, долетающий из кухни, который настолько раздражал отца, что, в конце концов, они стали заказывать блюда из ресторана. Собственный испуг, когда однажды он увидел отца пьяного и плачущего; сам он, по-видимому, был тогда маленьким, потому что почувствовал тогда сильную руку Глицерии, которая забрала его в комнату и сделала так, что на долгое время он забыл о той ситуации. Или свой поход в деревню в одиночку, когда ему было пять лет – до сих пор он не может понять, что же им тогда руководствовало. Вместе с Глицерией он возвратился только лишь под вечер, и взбешенный из страха за него отец дал ему при всех пощечину.