- Вы ошибаетесь, доктор. Культура – это стремление к совершенству, - пытался защищаться Войнич.
Только доктор Семпервайс был уверен в своем:
- Чувство неполноценности влияет на все в жизни, а в особенности – на мышление. Вы знали об этом? Поскольку мы не уверены в себе, то выдумываем очень стабильную, жесткую систему, которая могла бы удерживать нас в вертикальном положении. Которая бы упрощала ненужные, как нам кажестся, сложности. А величайшим упрощением является черно-белое мышление, основанное на простых антитезах. Вы понимаете, о чем я говорю? Разум устанавливает для себя набор резких противоположностей: черный – белый, день – ночь, верх – низ, женщина – мужчина, и вот они определяют все наше восприятие. Ничего в средине нет. Видимый таким образом мир становится ужасно упрощенным, между этими полюсами можно легко плавать, легко устанавливать принципы поведения, а особенно легко становится оценивать других, лишь для себя самого, частенько, резервируя шик непонятности и неясности. Такой вид мышления защищает от какой-либо неуверенности, трах-бах – и все становится ясным, так или только так, и никакого третьего выхода нет. Аристотель или золотой телец. – В этом месте он рассмеялся настолько радостно, что Войнич почти что присоединился к нему. – Это защищает нас перед реальностью, которая сложена из множества очень тонких оттенков. Если кто-то думает, будто бы мир – это набор ярких противоположностей, такой человек болен. Я знаю, о чем говорю. Это очень сильная дисфункция.
- А каков же тогда мир?
- Смазанный, нерезкий, мерцающий, один раз такой, другой раз – иной, зависимый от точки зрения.
Войничу все это показалось слишком сложным, это было слишком далеким от него самого. Как было бы жить в таком мире? Как проектировать канализационные системы в городе Львове? На что здесь следовало опереться? Во что верить? Он не понимал, о чем Семпервайс говорит. Ведь этот доктор уже несколько раз обводил его вокруг пальца. Он считал, что тот забалтывает его и отворачивает от него самого все внимание, чтобы обобщить его проблему, чтобы сам Мечислав Войнич исчез под всеми этими обобщениями. Ему уже были известны подобные методы упразднения его, заметания под половик.
- Я не нормален, - с неожиданным отчаянием произнес Войнич. – И было бы лучше, чтобы я здесь умер. Надеюсь, что так оно и случится. И тогда будет легче всем, в особенности – моему отцу. Это он послал меня сюда. Чтобы я тут умер.
Последние слова заглушил всхлип, вырвавшийся у Мечислава из горла, и которого было невозможно избежать. Доктор растерянно кашлянул.
- Могу вас утешить только лишь тем, что подобных вам людей много, - очень серьезно сказал он, словно бы до него сейчас дошло, что для этого молодого человека здесь и сейчас разыгрывается драма. – Ускользайте от того примитивного, яркого разделения, помните о том, что обязательное видение мира весьма условно, что оно построено на собственной неуверенности осуждающих. Кто-либо, подобный вам, будет пробуждать отвращение и ненависть, поскольку ясно будет напоминать о том, что видение черно-белого мира – видение обманчивое и разрушительное.
- Вы, герр Войнич, или как там мне следует к вам обращаться, - продолжил Семпервайс, - представляете собой мир посредине, который сложно вынести, поскольку он неясен. Подобное видение поддерживает в нас своеобразную шаткость и не позволяет реализоваться никакой догме. Вы строите для нас некую страну "между", о которой мы не желали бы и думать, имея достаточно своих черно-белых проблем. А вы нам показываете, что данный вопрос больший, чем нам казалось, и что он касается так же и нас самих. Вы – это бомба, - произнес он, четко артикулируя слова. – Самое худшее, что может быть, это раз и навсегда почувствовать себя оцененным и, если можно так выразиться, полноценным. Это приводит к тому, что мы становимся окончательными и останавливаемся в движении, которым является любая недооценка. Как только человек признает, что он совершенен и всем удовлетворен. Ему следует покончить с собой.
Какое-то время они сидели молча. Войнич уже успокоился, теперь глядел на свои башмаки. Они уже никуда не годились, в обоих несколько отклеилась подошва, а носки были совершенно протертыми. Знакомый вид его успокаивал. Где-то на самом дне его тела, где-то на самой периферии, отозвалась как будто бы легонькая вибрация, нечто небольшое и радостное, что-то возбуждающее. Он глянул на доктора и понял, почему тот замолчал – раскуривал сигару. Через мгновение его окутали клубы ароматного дыма, словно бы некую пифию.