Теперь Войнич спросил про Лукаса и Августа, посчитав, что ситуация созрела для сплетен.
- Те еще фрукты, - оживленно отвечал Тило.
Было заметно, что ему нравится говорить о других. Он заявил, что ни у того, ни у другого денег нет, что они зависят от милости семей; Август – сестры, а Лукас – вроде бы как – дочери. Иногда у него складывалось впечатление, что Лукас – это настолько подозрительный тип, что может быть российским шпионом, которого выслали сюда на лечение. И, вроде как, его фамилия вовсе даже не Лукас, а Лукасевич, и что, как минимум наполовину, он тоже поляк. Еще Тило считал, что не все здесь по-настоящему больны, некоторые только притворяются, чтобы сбежать от жизни или же спрятаться здесь. Он подождал эффекта, который вызовут его слова, после чего предупредил Войнича остерегаться Августа.
- Ну что тебе сказать? Это человек пиявка.
Мечислав пытался выяснить, что тот имеет в виду, но Тило уже был занят Фроммером. Этот человек оказался теософом и спиритуалистом, повсюду он видел духов. Лукас говорил ему, будто бы Фроммер очень болен, но Тило сообщил, что никогда не видел, чтобы Фроммер кашлял. Сюда он регулярно приезжал на несколько недель, после чего возвращался в свой сырой город Бреслау, откуда вновь возвращался через несколько недель – отдохнувший и расслабленный. Его сложно было раскусить, и Тило ему не верил, но все равно предпочитал его чудаческую компанию мрачную настырности Лукаса и претенциозности Августа.
- Не напоминает ли он и тебе оловянного солдатика, такой же несгибаемый, готовый к любому вызову из иного мира. И этот его воротничок. Ну кто теперь носит такой воротничок?
Ну да, кто теперь носит такие воротнички? Вот только у Войнича сложилось неясное впечатление, будто бы Тило желает сообщить ему нечто совершенно другое, что-то такое, что никак не было связано с мужчинами из пансионата или даже со смертью жены хозяина. Парень глядел на Войнича внимательно, то ли несколько иронично, то ли ожидающе, словно бы желая, чтобы тот сам о чем-то догадался. Тило потянулся и зевнул:
- Мне кажется, он курит опиум. Иногда у него такой мутный взгляд.
И в этот момент они услышали тихий стук в дверь, и Тило глянул на Войнича с выражением: "Вот видишь?". Они увидели голову Опитца.
- Все в порядке? – спросила голова.
- Да, да, мы уже расходимся по постелям, - слабым голосом сообщил Тило. – Я только хотел, чтобы герр Войнич закрыл мне окно. Что-то там заедает.
- Да, уже выхожу, - сказал Мечислав и воспользовался оказией покинуть комнату больного. Он чувствовал, что на сегодня сенсационных новостей и сплетен будет достаточно.
- Ах, вот оно что. Завтра пришлю Раймунда. Спите.
Тило лишь выразительно поглядел на стоящего за порогом Войнича и одним лишь движением губ передал ему сообщение:
- За мной следят!
Опитц отправился к себе наверх, а Войнич ненадолго приостановился и прислушивался, откуда же доносится тот деликатный звук то ли воркования, то ли мягких стуков, едва слышимого шуршания, который ранее его так сильно заинтриговал.
Внезапно все показалось ему ужасно нереальным, и он даже размышлял над тем, а не уснул ли он уже, ну а Тило и все остальные – это лишь персонажи его сна. Разорванные на куски тела в лесу и избивающий жену Опитц. Он беспомощно потер лоб, словно бы читал некую совершенно абсурдную книжку, из которой понимал только лишь отдельные слова, но никак не фразы. А, может, у него тоже горячка? Ну точно, наверняка у него повышена температура, он чувствовал характерный легкий звон в ушах. А может все это лишь галлюцинации?
Но все так же у него перед глазами было тело лежащей на столе женщины и то, как Вильгельм Опитц выглаживает складки юбки, после чего говорит шокированному Мечиславу: "Иди к себе, парень". Еще он думал: "И что теперь? Как все оно будет? Приедет ли полиция? Куда забрали тело? И что не очень приятно жить там, где кто-то умер (только ведь нет таких мест, где бы кто-нибудь не умер; мир существует уже достаточно долго). Но более всего его удивило то, что столь легко было перейти к повестке дня чужой смерти. Как это просто. В особенности, здесь, в Гёрберсдорфе, где люди умирают все время.
А потом перед его глазами возникло опирающееся о письменный стол ружье доктора Семпервайса, что, в свою очередь, вызвало картины из тех времен, когда отец и дядя учили его стрелять. Охотились на фазанов, странных птиц, которые взлетали из-под ног и с хлопаньем крыльев тяжело взлетали вверх. Их неуклюжесть пробуждала злость; хотелось думать, будто они сами несут вину в собственной смерти. Их было нетрудно застрелить, дяде это удавалось часто. Мечись, правда, в этом убивании действовал с трудом, он целился всегда на сантиметр влево, мелкое мошенничество, фазанья дистанция, как сам себе это назвал, движение, не замечаемое ни дядей, ни отцом, сами они предпочитали называть выстрел "неудачным". Фазанья дистанция была стратегией сопротивления, точно так же, как молчание, исчезновение в нужный момент, уход с глаз. Вроде бы как он и принимает участие в навязанной игре, но, тем не менее, как-то от нее ускользает. Легкое перемещение мушки, незаметное для других, разрушает всяческое представление.