- Данные печи – это местное изобретение, здесь их называют ретортами, - сказал Опитц, поднимая палец и призывая данным жестом к порядку невнимательно слушающих его экскурсантов. – Сейчас, сами видите, реторта горячая, внутри происходит процесс сгорания, который уничтожает то, что еще недавно было обычной древесиной, и который извлекает совершенно новые, желательные и даже благородные элементы. Эти люди знают, как с этим всем справляться и проверить, появился ли уже уголь.
Жестом конферансье он указал на нескольких ближе всего стоящих углежогов. Их лица не изменились – выражали безразличие и даже, как показалось Войничу, нечто вроде презрения.
- После проверки, все ли в порядке, они ждут еще несколько часов, пока не покажется белый дым, а потом – синий. Вот тогда необходимо залить печь водой, - продолжал экскурсию Опитц.
- И как много воды требуется, чтобы залить нечто столь горячее? – осознанно спросил герр Август.
Этого Опитц не знал. Поэтому спросил на своем разболтанном диалекте мужчину, с которым перед тем беседовал в стороне. Тот бросил всего одно слово.
- Около сотни литров, - перевел Опитц.
Затем он стал объяснять, что все крышки-задвижки обмазывают грязью, чтобы удержать жар в средине. На второй день, когда все хорошенько остынет, древесный уголь уже готов. Тогда открывают задвижки и выбирают его лопатами. После выжигания всей заложенной древесины получают около половины печи качественного продукта, а то, что не сгорело, применяют для последующей закладки в качестве подпалки.
- А что могло бы произойти, если оставить печи на мгновение без надзора? – риторически спросил Опитц, опираясь на свой дорожный посох, украшенный множеством значков и эдельвейсов.
Чернолицые мужчины поглядели на него как будто бы с большей заинтересованностью.
- А тогда вся заложенная древесина сгорит, все превратится в золу. Тогда вместо угля высыпают серый пепел. И дело не удается, - ответил он на свой вопрос.
- А это опасная работа? – спонтанно спросил Войнич, и ему тут же сделалось стыдно.
- О, да, - пытаясь обратить все в шутку, ответил Опитц и дал знак двигаться дальше. – Можно надышаться дымом, тогда ты теряешь ориентацию и можешь упасть в реторту.
Угольщики загоготали.
Эти слова заставили Войнича устыдиться, поэтому он пообещал себе ни о чем больше не спрашивать. Опитц пустил своих путешественников вперед и с огромным терпением глядел, как те плетутся по склону. Несколько больных мужчин, желающих верить, что жизни у них еще очень много. Внимательнее всего он приглядывался к Тило фон Гану. Парень шел в самом конце, тяжело дыша, глядя под ноги, словно бы думал о чем-то совершенно не от мира сего. Кровь в его больных легких совершенно не напиталась кислородом, поэтому сердце бешено колотилось, и можно было вообще удивляться тому, что Опитц так настаивал, чтобы он пошел с ними. Сейчас он дал едва заметный знак подбородком, соединяя фигуру Тило с взглядом углежогов. Те ответили легким кивком, практически незаметным. Это видел несколько оскорбленный Войнич, но тут же об этом позабыл, потому что он уж очень сильно был сконцентрирован на себе.
Хотя доктор Семпервайс четко запретил разговаривать во время физических усилий, мужчины, совершенно не помня об этом, естественно же, продолжали свои серийные дискуссии, начатые вчера, позавчера, а может проводимые извечно, ежеминутно приостанавливаясь и опираясь на пастушеские посохи. Одной из наиболее жгучих тем было исчезновение "Моны Лизы". Два года назад кто-то вломился в Лувр и вынес картину, что твою булку. В годовщину кражи газеты вновь начали расписывать это событие, потому что всякий след от Джоконды пропал. Это событие разделило компанию на два лагеря. Тило и герр Август утверждали, что это ничем непоправимая утрата определенного цивилизационного символа, одного из тех произведений искусства, которые являются осями культуры, вокруг которых мы организуемся культурно или же общественно, и что у человечества имеется обязанность защищать такие произведения в первую очередь и любой ценой. Герр Август, высказываясь по данному делу, входил в тон откровенного воодушевления, казалось, будто бы все его слова начинались с большой буквы, а его губы, желая наилучшим образом их произнести, как бы обремененные их важностью, набухали и увлажнялись от слюны, так что при каждом звуке "П" или "Б" герр Август распылял капельки слюны, наверняка переполненной все еще таинственными палочками Коха. А вот Опитц и Лукас обвиняли их в истерии и преувеличении, утверждая, что есть дела и поважнее "Моны Лизы", и что хотя сами они ценят Леонардо как художника, но, все же, не следует произведения искусства возносить на такой уже пьедестал. Кроме того, твердили они, "Мона Лиза" – это всего лишь портрет какой-то любовницы, к тому же с развратной улыбочкой, пробуждающей в нас некое нечистое удовольствие ("О нет! Во мне она ничего не пробуждает!" – отрезал герр Август).И она не стоит того внимания, которое ей посвящают. Произведения искусства обязаны просвещать, приближать прошлое. Здесь Лукас особенно возбуждался, его голос становился лающим – после этого он менял тему и выступал в крестовый поход против современного искусства, которое считал примитивным и лишенным каких-либо примечательных моментов. Вот тут он попадал в такое неистовство, что всем пришлось остановиться и, опираясь на свои посохи, на этой стоянке они провели больше времени, чем планировалось. Только что было делать, когда Тило обязан был встать на защиту современного искусства, пытаясь доказать Лукасу его некомпетентность, провинциальность и плохой вкус. А вдобавок – еще и умственную ограниченность, чего, естественно, он не высказал прямо, но в его голосе появлялась ядовитая ирония, что еще сильнее злило Лукаса. В конце концов, досталось самой Моне Лизе. Что она некрасивая; что, говоря вообще, привлекательность женщин часто заключается в том, что они делают вид, будто бы скрывают некую тайну, и именно это так притягивает к ним мужчин. Но по сути это только лишь притворство и попытка скрыть умственную пустоту. На этом эмоции спали, и похоже было на то, что, по крайней мере, по данному вопросу все согласились друг с другом. Так что Опитц скомандовал последующий марш. Когда они двинулись под гору, всем пришлось сконцентрироваться на каменистой тропке, поэтому шли в молчании. Этим воспользовался Лукас: