В этом состоянии к нему эхом возвращались какие-то отдельные слова, звучали вырванные из контекста предложения. Мечислав мыслями путешествовал во Львов и двор в Глинной, где провел все детство, а горизонтальная позиция, принимаемая совершенно неестественно посреди дня, открывала перед ним совершенно забытые подробности из его короткой жизни. Например, он вспомнил, что когда во Львов должен был приехать дядя Эмиль, делались особенные приготовления. Юзеф бегал за покупками и всегда возвращался с уткой в корзинке, а мальчик с базара помогал ему внести овощи и яблоки, яблоки - обязательно.
К этому времени Эмиль, младший брат Януария, был уже офицером-кавалеристом австрийской армии, высоким, красивым светловолосым молодым человеком с безупречной фигурой и манерами. Он носил русые усы, которые придавали его деликатным чертам серьезности и мужественности. Серо-голубой китель красиво облегал его худощавый торс, придавая его коже изысканную бледность. Ну а самыми прекрасными – так казалось Мечисю – были красные штаны, надетые под высокие, всегда самым чудесным образом начищенные сапоги. Эмиль прибывал, щелкал каблуками и сразу же закуривал сигару, в чем его сопровождал отец. Мечись получал от дяди коробочку пирожных из кондитерской и какую-нибудь военную мелочь: гильзы, перочинный ножик или жестяную фляжку. Потом ему приходилось отвечать на вопросы дяди, но, поскольку все было выучено на память, он делал это с убежденностью и уверенностью в себе.
- Кавалерийская дивизия состоит из двух бригад по два полка каждая.
Или:
- Кавалерийский полк насчитывает шесть эскадронов.
Еще следовало прибавить, что в каждой дивизии имелся особый дивизион конной артиллерии и четыре пулеметных подразделения. Как раз от патронов к этим пулеметов и были гильзы, с которыми Мечислав даже и не знал, что делать. Он попросту таскал их в карманах и чувствовал их приятную тяжесть.
В день перед приездом дяди, сразу же после закупок, Юзеф спускался в подвал, чтобы отрубить утке голову, после чего до самого вечера птица висела, привязанная к металлическим выступам кафельной печи обрубком шеи вниз над миской, в которую медленно, капля за каплей, стекала кровь.
Мечись Войнич, наученный предыдущей болью и печалью, знал, что с принесенной с базара уткой ни в коем случае нельзя дружить, ее не следует жалеть, потому игнорировал ее жалкое, а иногда даже полное возмущения кряканье, прежде чем отправиться на казнь, и он даже затыкал уши, чтобы не быть свидетелем ее короткого, словно мгновение, присутствия в доме.
Только истекающий кровью, покрытый перьями обрубок, привязанный кухонному ранту, переполнял его отчаянием и склонял к жалостливому, беспомощному плачу, который следовало скрывать перед отцом, дядей и даже Юзефом. Иначе они сказали бы, что он разнюнился, словно баба. Ужас от вида темно-красной, практически коричневой, свернувшейся на обрубке шеи крови, заставлял его находиться в болезненной амбивалентности – одновременно бояться, и испытывать странную, неописуемую увлеченность, близкую удовольствию, намного сильнее, чем срывание струпьев засохшей крови с коленей, чем раскачивание шатающегося молочного зуба. Грудь его разрывала печаль, которая не могла превратиться ни в какой плач, ни в какое облегчение, она только лишь напирала изнутри, парализуя дыхание. Ибо существовала какая-то таинственная общность между ним самим и мертвой, безголовой уткой, из которой капала кровь; нечто испытываемое в теле, некие обморочность и слабость, следующие из полнейшей беззащитности. Ужас дополнялся красотой слепленных кровью перьев, чудесно меняющих цвет в кухонном свете: темно-синих и желтоватых, чернильных и зеленоватых, лазурных, сапфировых – впрочем, для них даже и не было названия, но они наверняка походили на крылья Четырехпалого Ангела. То есть, смерть утки становилась святотатством, покушением на весь мир.