- Я понимаю тебя, - сказал Войнич и положил кисть в перчатке на кисть Тило, тоже в перчатке.
- Ты такое странное существо, совершенно ни о чем не догадывающееся, невинное… - Тило с интересом поглядел на Мечислава. – Даже и не знаю, кто ты такой. Откуда ты взялся?
- Из Львова. Нас разводят в теплицах, - пошутил Войнич, а Тило долго и от всего сердца смеялся.
Повозка проехала через деревню и, наконец, остановилась перед воротами в храм, за которым находилось кладбище. Отсюда расстилался вид на волнистое, прекрасное и наполненное радостью плоскогорье. Где-то низу находился Вальденбург.
На растянутых между каменными надгробиями паутинах висели капельки воды; воздух принял цвет токая, которым они вчера лакомились, и на вкус он был таким же – живительным. Тило шел первым, медленно, опираясь на старомодную трость. Они прошли мимо свежей могилы супруги Опитца, а потом с главной аллейки сошли на траву, которая до сих пор была острой и упругой, словно бы и не ожидала близящейся зимы. Тило часто останавливался и тяжело дышал, при этом поглядывая на Войнича с извинениями.
Они остановились перед небольшим кладбищенским кварталом в самом дальнем углу, практически на склоне. Это была самая старая часть кладбища. Могилы были распланированы так же, как и везде, ровными рядами, только порядок, похоже, довольно быстро вышел из-под контроля, так что теперь здесь существовало много резко закрученных тропок или тупиков, у надгробий было мало чего стилистически общего. Одни были менее, другие более богатыми, встречались надгробья, которые тянулись к небу, а были и приземистые, на некоторых были кресты, а другие памятники давали понять, что лежащие под ними покойники были издалека, и что они не дадут так быстро подчиниться обязательным здесь кладбищенским правилам. Тило уверенным шагом провел Войнича к задним воротам, туда, где за стеной расстилались порыжевшие горные луга.
Войнич вопросительно поглядел на товарища.
- Присмотрись к этим могилам. И научись, наконец-то видеть, - уговаривал Тило.
Ну ладно – Войнич прошел среди могил, и первое, что он увидел, это, естественно, фамилии, которые не очень-то отличались от тех, что находились в главной части кладбища: Фишер, Опитц, Клюге, Тильх, одни мужчины, чаще всего, молодые; Войнич про себя считал разницу между датами рождения и смерти, и у него ни разу не выходило больше сорока лет. Мечислав вопросительно глянул на Тило и вновь на надгробия. Имя, фамилия, даты рождения и смерти. А чаще всего – только смерти. И еще кое-что. В месте под фамилией и датами всегда помещают какие-нибудь слова: выражения печали или сожаления, призывы, цитаты… А здесь – нет. На всех этих надгробиях было только лишь несколько маленьких буквочек, складывающихся в надпись, практически невидимую: "Wehmir, o weh!". Мечислав не знал, что она означает. Он считал, что имеет право не знать этих слов по-немецки, ведь на уроках редко когда изучают кладбищенские надписи[13]. У него была какая-то неясная ассоциация со стихами, только не знал, что бы это могло быть. Фраза из какой-то баллады? Они дошли уже до конца, до кладбищенской стены, где вздымался более крупный и богатый памятник с бросающейся в глаза, довольно-таки свежей надписью: "Рудольф Опитц, 1889 – 1908".
- Брат, - прокомментировал Тило. – Девятнадцатилетний.
Тило повернулся и направился к выходу. Войнич бросил последний взгляд на каменные надгробия.
Rudolf Opitz
21 Sep.1889 11 Nov.1908
Wehmir, o weh!
Только лишь сейчас он увидел полный вид того, на что глядел, не осознавая. Nov., November. Ноябрь. Эти три буквы, "Nov.", были вырезаны на всех могильных камнях в этом квартале. Все эти люди умерли в ноябре.
- Тило! – закричал он, потому что ему еще хотелось удостовериться, но тот уже уселся в повозку и прикрыл колени пледом.
Войнич побежал к нему, чувствуя, что в мозгу у него появилось пустое место, которое нужно будет заполнить, в противном случае, это не даст ему покоя.
Они опоздали, так что санитар Шварц, выдающий одеяла в террасе для лежания, укоряющее поглядел на них. Парни заняли два крайних лежака на верхней террасе, откуда расстилался ошеломительный вид на оранжево-зеленые склоны гор. С помощью Шварца они закутались в одеяла, хотя и не было прохладно. Уставший Тило сразу же погрузился в дремоту, Войнич же постепенно собирал мысли, как он это любил: систематично и – можно было бы сказать – аппетитно. Это было таким вот способом мышления – этот способ был ни хладнокровным, ни упорядоченным, он походил на игру – и с таким мышлением должно было быть приятно и комфортно. Так что Войнич представил весь Гёрберсдорф как сказку – сказку, действие которой происходит на картинке, украшающей коробку от пряников. Здесь можно было подумать обо всем, не боясь, что в последствии увидишь что-нибудь неприятное, что нельзя воспринять. Эта забава Войнича в чем-то походила на составление гербария: засушивание всякого испытания, вклеивание его в коллекцию и рассмотрение его в качестве образца. Что-то должно здесь происходить в ноябре, наверное, это некий вид опасных спортивных состязаний. Он представил лыжников, как те съезжают по разноцветным листьям по крутым аллеям. А потом прыгунов, которые с помощью лиан перескакивают с дерева на дерево словно Пан Плясун. Или, опять же, мускулистых пловцов, которые, раздевшись почти донага, скачут вниз головой в пруд. Нужно будет спросить у Опитца, а лучше всего, доктора Семпервайса, тот будет знать лучше. Да, так он и сделает, ведь, похоже, для Тило это очень важно. Он сделает это ради него. Войнич представил, как они оба катаются по замершему пруду на коньках. У Тило развевается шарфик, на нем же самом шапка с помпоном. Тут Мечислав почувствовал страшную усталость и открыл глаза. Он увидел, что Тило спокойно спит, потому взгляд Войнича переместился по железным решеткам ограды в ту часть террасы, где лежали женщины. При этом он надеялся, что каким-то чудом увидит там громадную шляпу, украшенную искусственными цветами и тюлем. Но ведь она, скорее всего, не надевала бы её сюда, где больные люди очищают свои несчастные легкие волшебным горным воздухом, убивающим своим таинственным составом те таинственные маленькие существа, которым сами они ничего плохого не сделали и не понимают их заядлой враждебности – палочки Коха.
13
"Горе мне, о горе!" (нем.). Грамматически правильно следовало бы писать: "Wehmir, oh weh!".