- Это олень. Так что прошу ничего не бояться и возвращаться в постель! – крикнул ему снизу Вилли Опитц, как бы предвосхищая его вопрос.
Войничу сделалось стыдно. Ну да, обычный олень. Олений гон.
И все же, в течение последующих ночей, когда животное давало концерт с достойной восхищения пунктуальностью, ему было трудно принять к сведению, что это голос обычного животного, и что все это принадлежит природе. Что это природное явление. У него же было впечатление, что эти театрально помпезные звуки издает некий зарезаемый пьяный галицийский дровосек, который проиграл драку со своим соперником, а теперь теряет жизнь на пытках. Но когда уже пояснил себе, что это неразумное животное, поддающееся силе собственного инстинкта, Войнича охватывало волнение и умиление – звук был величественным, голос оленя пробуждал мечты о некой громадной силе, в которой таились и могущество, и отчаяние, и безысходность по причине вмешательства в могущество, перерастающее человеческие силы; это был зов, порожденный причинами сексуального фатума; зов, заставляющий поставить все на одну карту и тянущий в опасные пространства, где можно легко потерять жизнь. В этих ревах и порыкиваниях было какое-то безумие, готовность покинуть хорошо известные пути и выйти за пределы каких-либо принципов, пересечь всяческие границы безопасности и даже отказ от собственного существования.
Ревущий олень выступал за границы ночи, за пределы собственных регионов и путей, и появлялся, словно фантом, в пространстве курорта. В его темных, сырых и узких двориках он появлялся будто монстр, охваченный сексуальными желаниями, чудовище мужского рода. И этот бедный зверь был жертвой внутренних половых сил, которые ставят все выше собственной жизни – бесконечной потребности выхода за пределы самого себя, умножения собственного вида, пускай даже и за счет своего существования. Войнич выслушивал эти чудовищные звуки с какой-то тлеющей внутри него пристыженностью, ведь они выносили на свет божий то, что должно было быть скрыто, они стаскивали занавес молчания с вещей, которые должны были быть неявными, а тут открывались, словно спрятанный за занавесом балаган, как ношенное нижнее белье, которое руки Глицерии вытаскивают из корзины и разделяют перед тем, как отнести его в прачечную. Все эти пропотевшие воротнички, грязные трусы со следами на белой материи, все то отвращение физиологии, перед которым всегда остерегал Войнича отец.
Мужчины в пансионате смеялись над воплями ищущего партнершу оленя, подбрасывая двусмысленные шуточки, которые Войнич, говоря по правде, не до конца понимал, но, тем не менее, краснел, всегда подозревая, что они касаются каких-то закоулков жизни, которые тщательно скрывают и которые полны недомолвок.
Мечислав полюбил вечерние, затягивающиеся до ночи ужины, в обязательном порядке завершавшиеся какой-нибудь дискуссией. Их темы повторялись, исчезали и возвращались. Обладает ли человек душой? Всегда ли он поступает эгоистично? Монархия или демократия? Является ли социализм неким шансом для человечества? Можно ли узнать, кем был написан текст: женщиной или мужчиной? Являются ли женщины настолько ответственными, чтобы они могли иметь избирательные права?
Когда Войнич приехал, все еще разговаривали об авиакатастрофе, которую просто невозможно было себе представить, но которая все же случилась несколько дней назад здесь, в Силезии.
Для мужчин это было причиной, чтобы поссориться за столом о том, а нужен ли человечеству прогресс техники, и являются ли жертвы, которые он, прогресс, собирает, необходимой ценой, которую следует заплатить (герр Август), или, возможно, здесь действует необузданная дерзость вызывающая гнев и месть богов, которая несчастливо входит в союз с хаосом и когда-нибудь доведет человечество до упадка (герр Лукас).
- Люди всегда будут платить за свое любопытство и желание улучшения мира, это вписано в наше предназначение, - утверждал Фроммер, - только прогресс обязан сопровождаться развитием людского духа.