Совершенно не так кашлял бедный Тило. Из-за стены его комнаты доносился булькающий отзвук, звук гниющей материи, извечной ферментации, словно бы ретортах тела парня варились мокрые миазмы, словно бы это отзывалась некая древняя материя, обладающая консистенцией грязи, из которой миллионы лет назад появилась жизнь. Тило откашливал огромные количества мокроты, и Войнич, хочешь – не хочешь, болел за него через стенку, потому что легко это не было. Иногда Тило несколько раз пытался избавиться от залегающих в его больных легких выделений, и ему это удавалось, когда, казалось, никаких надежд уже не было. Тогда до ушей Войнича доносился звук словно бы разрыва, лопания, потом бульканья, и потом полный облегчения кряхтение. В жестяном ведре, которое выносил Раймунд из-за дверей комнаты Тило, чтобы, в соответствии с санаторными рекомендациями, смешать его содержимое с опилками и сжечь, Войнич неоднократно видел вату со следами крови – это сопоставление белого и красного всегда его шокировало, для глаз было словно удар.
Лонгина Лукаса было слышно даже из его пристройки, потому что к своему кашлю он всегда прибавлял такой звук, словно он был обязан заниматься тяжелым физическим трудом, словно бы он страдал от страшных усилий. Этот звук был довольно высоким, настоящий дискант; в нем было нечто от неясных претензий, так что человек, этот кашель слышащий, невольно чувствовал себя виноватым.
Покашливали Опитц, и даже Раймунд – хотя не так часто и не столь резко – что, возможно, было связано с тем, что начали топиться печи, и над долиной часто вздымался мокрый, разреженный дым, который пропитывал одежду и заставлял с нетерпением ожидать хотя бы самого слабого ветерка.
По причине этой симфонии кашля Войнич мучился и ворочался в постели, которая всегда казалась ему несколько сырой от холода, все чаще проникающего сквозь щели деревянного дома.
Он быстро выяснил, что единственным, кто может принять его в такую пору, будет Тило, потому что он спал, скорее, днем, а не ночью. Мечислав натягивал на пижаму штаны и свитеры, после чего занимал место на потертом зеленом диванчике у Тило, с которого мог рассматривать разложенные на полу и под стенами пейзажи и картину на мольберте.
Они пробовали играть в шахматы, только это им быстро надоедало. Впрочем, Войнич не любил шахмат. Слишком часто ими мучил его отец. Наверняка он считал, что наука игры в шахматы упорядочит непослушный, нечеткий, неочевидный разум Мечися. Ведь в шахматы играли при дворе, и сам цесарь проявлял к ним огромную приверженность. Это было развлечение благородно рожденных мужчин, с ней соединялась необходимая для этой игры интеллигентность и способность предвидеть. Перемещение по шахматной доске в соответствии с правилами введет в жизнь сына некий автоматизм, который сделает мир безопасным и даже дружественным, как считал Януарий. Так что за стол они усаживались каждый день, после обеда, когда тело переваривает пищу, и его охватывает мягкая, послеобеденная сонливость, расставляли фигуры на доске, и отец разрешал Мечиславу сделать первый ход. Если Мечислав делал ошибку, отец переходил на его сторону, становился у него за спиной и пробовал направить внимание ребенка на причинно-следственную цепочку потенциальных последствий этого хода. Но если Мечислав сопротивлялся или становился "тупым", как об этом говорил Януарий, отец не сдерживал гнева и выходил выкурить сигару, а сын был обязан торчать над шахматной доской так долго, пока не обдумает осмысленную защиту или нападение.
Юный Мечислав Войнич понимал правила и умел многое предвидеть, только это, говоря по правде, его не интересовало. Перемещение согласно правилам и стремление к победе над противником ему казалось только одной лишь возможностью использования пешек. Он предпочитал, скорее, включать воображение и видеть в шахматной доске пространство, на котором разыгрываются судьбы несчастных пешек и фигур, которые он рассматривал как персонажи, ведущие друг с другом или один против другого сложные интриги и связанные самыми различными соотношениями. Ему казалось расточительством ограничение действий пространством клеток доски, передача их на паству формального развлечения в соответствии со строгими правилами. Так что, как только отец терял интерес и предавался более важным занятиям, Мечись забирал шахматные фигуры в степи ковра и горы кресла, где они устраивали собственные дела, отправлялись в путешествия, устраивали себе кухни, дома и дворцы. Отцовская пепельница становилась лодкой, а перьевые ручки – веслами; под стулом же открывалось пространство собора, в которой как раз проходила свадьба двух королев: черной и белой.