Любимым местом Войнича в курхаусе был зимний сад, в который можно было зайти из столовой, где царили шесть громадных столов, за которыми были способны прокормиться, поочередно, все пациенты. Обеды приносили Мечиславу немало стресса, поэтому он размышлял над тем, а не отказаться ли от столования здесь и не перейти на кухню Опитца и Раймунда.
Войнича обслуживали в последней смене, когда в столовой было уже пустовато и – что самое главное – не было тех поляков, поскольку они ели первыми. Обычно он садился в компании пожилой супружеской пары из Швеции и двух такого же возраста русских дам, которые плохо говорили на каком-либо языке, кроме родного, потому и не нужно было силиться светскими беседами. Обед всегда был необычно вкусен. Например, сегодня: жареная форель в миндальном соусе, местная специальность, к тому печеный корень скорцонеры и запеченная с большим количеством шкварок и лука картошка. И еще жареное яйцо, очень желтое и посыпанное укропом. На десерт щербеты с различными вкусами. Войничу больше всего нравился ежевичный. Мечислав быстро понял, что после столь обильной еды хорошо помогает кофе, которое он пил в зимнем саду за ажурным металлическим столиком с видом на парк. Садился он таким образом, что никто не мог к нему пристать, и просматривал немецкие газеты, в которых с неподдельным интересом читал объявления и заметки, посвященные моде.
Здесь росли огромные филодендроны с дырявыми листьями и пальмы, которые растопыренными пальцами пытались открыть большие окна и выбраться наружу. В наиболее солнечных местах стояли кактусы, один более двух метров в высоту, а чуть подальше находились растения, названий которых Мечислав не знал. Здесь царила большая, чем где угодно, сырость, здесь чувствовался прекрасный запах распушенной земли и, вроде бы как, озона. Кресло из ивовых прутьев, на котором Войнич усаживался со всем удобством, деликатно потрескивало при каждом движении – этот тихий звук напоминал ему замечательные моменты, когда очень давно они с отцом и дядей поехали в Залещик и там сидели над холодной мелкой рекой в креслах из ивовой лозы, а дядя принес мороженное в вафельных рожках. Вкус того мороженного на всю жизнь обозначил для Мечислава все мороженные стандарты, и все другое мороженное он постоянно сравнивал с тем.
В этом ивовом кресле в зимнем саду курхауса его посещали воспоминания. Он и не знал, что их вон сколько, ведь он был молодым человеком и никогда ранее так сильно не размышлял о себе. Оказалось, что ему помнятся мелкие события, совершенно неважные, ну, к примеру, когда однажды он получил от дяди несколько мелких монет и спустился в колониальную лавку купить себе грильяжных конфет. Подойдя к стойке, он выяснил, что в карманчике, куда он пару минут их положил, ничего нет. Изумление его было огромнейшим, он прощупывал все места на одежде, пытаясь почувствовать форму монет, но деньги пропали. ГеррМинцер, который уже подавал ему бумажный пакетик со сладостями, глядел на него со все большим раздражением, затем вообще разозлился и попросил следующего клиента.
Маленький Мечись вышел из лавки и расплакался в подворотне дома. Потом он тщательно, сантиметр за сантиметром, обыскал дорогу, по которой он шел из своей квартиры на втором этаж до лавочки сразу же на углу. И ничего не нашел. До сих пор он не знает, что могло случиться с деньгами. Но дома сказал, что все конфеты съел, чем возбудил смех дяди и гримасу на лице отца. Мальчик предпочел, чтобы его осудили за излишнюю любовь к сладостям, чем за такую страшную неудачливость.
Еще ему вспоминались детские купания. В них всегда было нечто нервное. Отец выдавал его в руки Глицерии с неохотой, он тянул, расспрашивая Мечися известные тому молитвы. Потом вел мальчика в кухню, в ее царство, где уже ожидало стоящее на полу оцинкованное корыто, наполненное горячей, парящей водой. Запах мыла и чистых полотенец был праздничным запахом, так пахла суббота. Войнич не помнил, чтобы отец когда-либо сопровождал его при купании. Глицерия перехватывала мальчишку пухлыми руками, с подвернутыми до локтей рукавами, румяная от горячего воздуха, вся улыбающаяся, и с этого момента маленький Мечись становился участником ритуала раздевания, погружения в воду, оттирания губкой, напитанной пахучим мылом, которое Глицерия держала специально для его нежной кожи и которым никто больше не пользовался.
Все время она щебетала по-польски и по-украински, обращаясь к мальчику так, как никто другой этого не делал. Он был ее "маленькой жемчужинкой", "мыльным пузыречком", "перелесочком", "бусинкой" и "ангелочком"… Обилие имен ошеломляло малыша, он не мог справиться с образами, волшебно открываемыми этими словами: драгоценности, церкви, леса и сады – в них помещался целый мир и еще иные миры, которых он не знал из собственного опыта, но о виде которых догадывался. Части его тела были "спинкой", "ножками", "волосенками", "пальчиками", "грудкой"; называемый такими словами, мальчик чувствовал себя довольным и даже каким-то образом гордым своим существованием, и это было чувство, которое никогда не появлялось, когда он общался с отцом. Мечись глядел на свой выпуклый живот, и тот был "пузиком", а углубление в нем "пупиком". Глицерия ворковала над ним, а с ее лба стекал пот, потому что вся кухня превращалась тогда в паровую баню.