10. КУЛЬМИНАЦИЯ ГЕОМЕТРИИ
Все шторы в комнате Тило были широко раздвинуты, чтобы впустить как можно больше света, и только теперь можно было заметить на его лице багровые пятна от горячки. Светлые волосы парня, влажные от пота, свернулись в мелкие локоны, и он выглядел будто мальчишка, перегревшийся в ходе слишком излишне активной забавы. На исполненном довольно-таки небрежно, наверняка Раймундом, а может и заказанном у местного ремесленника мольберте стояла картина, прикрытая куском муслина с потрепанными краями, а на столе лежали переложенные папиросной бумагой олеографии. О стенку опиралась громадная и плоская картонная папка, в которой Тило держал свои сокровища.
- Ты у доктора Семпервайса был? – спросил Тило с какой-то надеждой в глазах.
- Был.
- Он что-нибудь обо мне говорил?
- Ну да, сказал, что сейчас у тебя не самый лучший период. Но что это нормально.
- Нормально?
- Что все это действует будто амплитуда: один раз получше, другой раз похуже.
Похоже, что это объяснение успокоило Тило.
- Он не уговаривал тебя перебраться в курхаус, вроде бы как там освободились места? – с подозрением в голосе спросил он.
Войнич укладывал на тарелочке фисташковые пирожные, вытаскивая их из картонки длинными пальцами.
- Думаю, что здесь нам лучше, опять же, ежедневная прогулка в курхаус тоже делает нам хорошо, - ответил Мечислав. – Опять же, ты же знаешь, что я экономлю деньги…
- Присаживайся здесь, - приказал Тило, подсовывая стул приятелю. – Меня он не принимает еще с прошлой недели, похож, что со мной паршиво.
- Да что ты такое говоришь? – отругал его Войнич, сам считая, что неубедительно.
- Ты видел когда-нибудь, как горят болота? Вот я себя именно так и чувствую. Словно бы во мне загорелась сырость, которая имеется у меня в теле. И я задыхаюсь от этого дыма.
Они осматривали репродукции и гравюры. Тило говорил о своем приятеле, Дьёрде, по которому весьма тосковал – он именно так и сказал: "Я по нему страшно тоскую". Практически лишенный контакта со своей семьей, ему приходилось справляться самому и пользоваться помощью других. Дьёрдь позаботился и о том, чтобы Тило мог иметь здесь свои альбомы с репродукциями. Потому что Тило работал над тезисами своей диссертации о значении пейзажа в искусстве. В особенности же, с учетом фламандского художника Херри мет де Блеса. Работа была требовательной и сложной, потому что картины Блеса были распылены по мелким коллекциям, и его авторство во многих случаях ненадежно.
- Мы редко замечаем, какой пейзаж написан на самом деле. Резкость наших глаз мы настраиваем на горизонт и смотрим картинку. Тогда мы видим линии холмов и возвышенностей, леса, деревья, крыши домов и последовательности дорог, а поскольку знаем, чем они являются, и нам известны их названия, то и видим в таких категориях, все раздельно. Вот, говорим мы: дорога вьется через долину. Или: лес растет на склоне. Вот, горые горные вершины. Именно так мы видим.
Он глянул на Войнича искрящимися глазами.
- Но я скажу тебе, что имеется иная разновидность глядеть, общая, тотальная, полная, абсолютная, я называю это просматривающим видением. – Он повторил это выражение два раза, как будто бы хотел, чтобы Войнич вбил его себе раз и навсегда. – Оно перешагивает через мелочь, через подробность, ведет, как сказал бы герр Август, к фундаментам данного вида, к базовой идее, не обращая внимания на детали, которые вечно распыляют мысли и взгляд человека. Вот если бы глядеть так, - он прищурил глаза и даже, как показалось Войничу, слегка скосил глаза, - да еще переставить кое-что здесь, - стукнул он себя по голове, - тогда все увидели бы нечто совершенно иное.
Снова на его щеках проступил румянец, из-за чего он выглядел будто ребенок. Войничу передалось волнение приятеля, только он все так же ничего не понимал.
- Ты знаешь это? Игрался когда-нибудь в это?
Тило вынул из ящика геометрический рисунок, очень четкий, на котором были изображены кубы, соединенные в нечто вроде кластера.
- Гляди, сказал он и сунул рисунок в руки Мечиславу. – Сначала определи расстояние и гляди так долго, пока не увидишь трехмерное перемещение.
Войнич не очень-то понимал, что ему следует делать. Подражая Тило, он прищурил глаза и даже скосил их, взгляд его удивительным образом раздвоился, затуманился, но через мгновение, к его изумлению, кубики сдвинулись! Вот только как же трудно было удержать это положение глаз, словно бы процесс смотрения состоял из каких-то полос, а он как раз вступил на такую тоненькую тропку, и, идя по ней, видел кубы совершенно не так, как до сих пор. Все это сопровождалось усиленным вниманием, некий новый вид концентрации, чтобы не потерять порядок видения, этого он пока что контролировать не мог. Достаточно было легонько шевельнуть головой, и волшебство неожиданно исчезло, снова он видел обычный рисунок, плоский набор квадратов и ромбов. И вот, из чистого любопытства он снова начал искать вход на тропку, та ускользала, но, в конце концов, он все же вступил на нее и увидел движущиеся тела. Эта перемена восприятия давала огромное удовольствие разуму, а не глазам – это было что-то вроде открытия нового напитка или нового блюда, словно бы эта непонятная способность, до сих пор не открытая и разбалованная бездействием, была в нем всегда, с самого рождения. И так он развлекался минут пятнадцать.