К сожалению, теперь и для гусей наступало столь же трагичное время. И они тоже были предназначены умереть этой – равно как и всякой другой – осенью. Откормленные на обилии летнего питания, уверенные в себе и сильные, они находились в конечной фазе собственной жизни.
Опитц натачивал ножи, а фрау Вебер и фрау Брехт уже не лущили ни фасоль, ни бобы, а сшивали плотную ткань на наперники для подушек.
Красивые и гордые гуси вскоре должны были превратиться в баночки смальца, а закатанное в банки мясо – в гуляши паштеты. И когда гордые и наполненные достоинством птицы выходили к наряженным лечащимся, то даже и не знали, насколько они беззащитны, и насколько уже припечатана их судьба. Людской перевес над осужденными на смерть гусями заключался в том, что люди знали свои убийственные намерения. Потому-то они только лишь усмехались себе под нос, глядя на гусиныйкортеж, движущийся через деревню с такой серьезностью и уверенностью в себе, которые могут быть исключительно у бессмертных созданий.
Войничу было все сложнее скрыть от себя то, что посещение супруги Оптца стало для него своего рода вредной привычкой. Он делал так только тогда, когда был уверен, что Опитца нет дома, что здесь не крутится вечно присутствующий и тихий будто тень Раймунд, что он куда-то пошел, с корзинкой за яйцами или забрать почту. Тогда Мечислав забирался на последний этаж в одних носках и на цыпочках. И все это было совершенно невинным. Просто он не мог удержаться, чтобы не заглянуть туда хотя бы раз в пару дней. Он говорил сам себе: исключительно ради порядка. Проверить, все ли на своем месте, ничего ли не изменилось, хотя трудно было бы себе представить, что могло бы быть не в порядке в комнате умершей женщины. Вначале он попросту становился в двери и поглощал каждую деталь этого уютного, бедного помещения. Все эти пастельные, застиранные цвета, бледно-голубые обои, льняной половичок с загрязнившейся бахромой. Потом он заходил вовнутрь и тихонько закрывал за собой дверь. Ради этого момента он был склонен пропустить любую процедуру, саму интересную для него беседу, даже время кофе и пирожных в Zum Dreimädelhaus. Как только он уже там очутился, весь дом затихал, словно терял речь; замирали даже те воркования на чердаке, так что он даже слышал биение собственного сердца. Тогда он присаживался на стуле с вытертой спинкой, осматривался и всегда замечал какую-нибудь новую мелочь: заколку для волос, окутанную туманом пыли и лежащую в щелке под окном; либо длинный светлый волос на накидке, здоровый и толстый, достававший чуть ли не до самого пола. О том, что помпончик ночных тапочек надорван, а с железной кровати в одном месте осыпается краска – он уже хорошо знал, и осмотр этих мелких изъянов доставлял ему громадное удовольствие, словно бы комната супруги Опитца была в нем всегда.
Минут через пятнадцать он вставал и точно так же тихонько, как входил, исчезал, погладив по дороге накидку на кровати, платок, висящий на гвоздике на дверях. Спускаясь по лестнице, он обретал свою собственную форму, становясь вновь Мечиславом Войничем, студентом Львовской Политехники, двадцать четыре года.
Он часто видел и доктора Семпервайса, который в ходе обеденного перерыва презентовал лечащимся свой мерседес. Он поднимал капот и с огромным чувством рассказывал про механических лошадей, мощность, дальность поездок, сгорание. Лечащиеся, в основном, одни только мужчины, склонялись над сложной машинерией, над всеми теми поршнями, трубками, проводами, и с восхищением ахали над машиной, видя в ней непонятное будущее. К тому же доктор выходил с ружьем за святилище Гумбольдта пострелять по птицам. Один раз Войнич присоединился к нему и видел, что тот только целился, кружась на пятке, чтобы догнать стволом улетающую птицу. Выстрела никогда не слышал.
- А ружье заряжено? – со смехом спросил он.
- А, это вы, - сказал доктор и жестом разрешил пойти за собой. – Конечно же заряжено. Я ведь иду на охоту. Знаете ли, тут дело в том, чтобы иметь выбор: выстрелить или не выстрелить. Птиц я убивать не хочу, да и не голодный я, - Семпервайс громко рассмеялся над собственной шуткой.
От святилища Гумбольдта остался лишь фундамент. Ранее здесь стояла беседка с бюстом ученого. Сейчас: лодка "Прогресс"; а еще здесь бьет источник.