Лютик и Присцилла, узнав, что какой-то дальний родственничек оставил барду таверну в Новиграде, попытался было стать бизнесменом, но тут тоже что-то не задалось, и даже еврейские таланты коммерсанта Золтана не смогли поправить его дела. Раздолбайство, желание балагурить и петь песни загнали поэта в ранг банкротов и оба — бард и его прекрасная возлюбленная, срочно отправились в мировое турне и не планировали в ближайшем времени повидать кого-то из друзей.
Люся и Регис, быстро переведя конфетно-букетный период в плоскость реальности, немного повстречались для приличья и разошлись своими дорогами. Асгардская наблюдательница вернулась домой, в Мидгард, а Регис — к Королеве Ночи в Вызиму. Старая любовь не умирает, она дает время на обдумывание своих чувств, как говаривал Лютик. Конец немного предсказуем, не так ли?
В общем, моя жизнь, как и мир, который я выбрала для себя, шли своим чередом, менялись и подстраивались друг под друга, давая вашей покорной слуге всего по чуть-чуть — и счастья, и радости, и горестей, и пищи для размышления. Я как будто нашла оптимальный для продуктивности режим: утром закидываюсь кофеином, вечером валерьянкой, иногда ем яблоки и каждый день удивляюсь тому, почему еще вчера сегодня было «завтра».
— Мама! Я хочу патоку! Можно мне патоку? Или соты с медом? Ну, мам! — из размышлений меня вывел голос Эми, дергающий меня за пояс, аккуратно, чтобы я не выронила младенца, но настойчиво и упрямо. Я удивленно оглянулась, ища глазами Йорвета и Феанора.
— А где.?
— Папа и братик ушли туда, — Эмилия опасливо указала в сторону оружейной стойки, — будут лук покупать. Можно? Смотри, какая она красивая! И сладенькая…– на последнем слове малышка мечтательно закрыла глаза, растягивая последние буквы. — Maere-e-e-e!
— Какая я тебе Маерэ? — нахмурила я брови.
— Ну, ма-а-а-ам! Я же тебя так люблю…– губы Эми задрожали, а глаза наполнились драматическими слезами, в искренности которых не усомнился даже Станиславский. Это правильный ребенок любит маму и папу. Честный любит сладости и себя. А умный любит маму и папу, чтобы получать сладости для себя-любимого, а главное — не расстраивает родителей излишней информацией.
— А попа не слипнется? — я поправила Лирду, перекладывая с одного плеча на другое. Она, конечно, дщерь моя маленькая и все такое, но весит уже как мешок картошки соответствующего объема. Разве что мешок картошки таскают без надлежащего энтузиазма.
— Папа сказал, что ты все врешь и она не слипается! — Эмилия нахмурилась, полу-отвернувшись, и пустила слезинку, трагично приложив пальчик к глазу, дрожа губами и поглядывая исподволь на мою реакцию. Естественно, я на провокацию не поддалась. Точнее, Йорвет, зная, что я маленько ебанутая, еще дома забрал у меня все деньги, чтобы я «не растратила их на всякую дурь», и потому у меня просто не было возможности порадовать ребенка. Тиран! Так издеваться над собственным ребенком!
— Luned! Weranna! — бодро позвал Йорвет, возвращаясь к нам. Сын семенил за ним, крепко сжимая маленький, добротный ясеневый лук, из которого, в лучшем случае, можно застрелить крысу или яблоко, но серьезность, мелькавшая в восторженных детских глазах, могла убедить кого угодно, что это грозное оружие и Феанора аэп Йорвета следует начинать срочно бояться всем бандитам в округе. — Que suecc’s?
— Я хочу патоку! — запрыгала малышка, протягивая к Йорвету руки и буквально требуя присесть на шею. — Athair, mo wette…
— И Лирду забери, у меня сейчас руки отвалятся, — капризно добавила я, недовольно ерзая онемевшим плечом с видом великомученицы. Вообще, мы приходили за луком для мелкого и нового зеркальца для вашей покорной слуги, потому что два бесенка, прыгающих на родительской кровати без разрешения, имеют нездоровую тенденцию отлетать на пружинах в сторону прикроватного столица и ломать вещи, а потом с кристально честными лицами утверждать, что так и было. Йорвет нежно потрепал Эмилию по волосам, почти с жадностью отобрал младенца, и, кротко мотнув головой в сторону лавки со всякими безделушками, отправился развивать диатез у своих отпрысков, слушая восторги по поводу своей персоны и уже почти возвел себя в ранг детского божества, оставляя меня на собственное попечение. Предоставленная сама себе, я проводила задумчивым взглядом своё безумное семейство, отмечая, что сын уже пытается подражать отцу в походке и умении держать спину, а Эми сияет, понимая, что ей, как всегда, стоило топнуть ножкой и заявить отцу, как она его обожает, чтобы он растаял и выполнил любой каприз. Даже завидно немного…
Народ почтительно расступался, узнавая меня — знаменитую Orfainne, женщину, которая когда-то каким-то образом примазалась к победе над общим остроухим врагом, перешептывался за спиной и здоровался. Я уже давно к этому привыкла — быть местной достопримечательностью, вроде памятника, который дежурно показывают туристам и с гордостью сообщают, кто это, чего полезного сделал для общества, чтобы дать прочувствовать важность личности и забыть на следующий день. Впрочем, ладно, Лютик мне обещал, что помимо функции декоративности и украшательства Вергена, меня впишут в какой-нибудь учебник по Новейшей (для местных) Истории, чтобы про меня совсем уж не забыли раньше времени.
День был рабочий, рынок был не особенно оживлен и многолюден, так, десятков пять людей, в основном — женщины, затаривающиеся продуктами к ужину, пролетарии, трудившиеся по подобию смен, ремесленники, да путешественники. Я без проблем добралась до ларька с безделушками, уже издалека примечая, как на одном столе блестят, отражая солнечных зайчиков, гладкие поверхности, поэтому сразу же максимально рационализировала свою траекторию движения — мне предстояло срочно выбрать себе зеркало и сторговаться по цене до прихода мужа, который терпеть не может многолюдные места и фиг бы сюда пошёл, если бы не Феанор со своим «первым оружием». А раз он здесь, значит можно попробовать в нагрузку к зеркальцу выклянчить еще пару десятков, милых любому бабскому сердцу, побрякушек, которые также предстоит выбрать заранее, дабы не хватать все подряд.
— Госпожа Эмергейс! — приветствовал меня лавочник, невысокий, раздувшийся от количества съеденного за всю жизнь, краснолюд. — Отменный денек, не так ли? Смотрите, какой чудесный гребень мне привезли из Цидариса! Какое отменное дерево! А какой прекрасный рисунок выжжен, только гляньте! Красота! Достойно вас одной, не сумневайтесь!
— Спасибо, Мах, но мне бы зеркальце, — улыбнулась я.
— О, да не вопрос, госпожа Эмергейс! Прекрасное зеркальце, основа из хорошего серебряного сплава. Сделано в Виковарро, а это, как вы понимаете, гарант качества! И всего за три серебряных… — лучась от счастья и не допуская даже мысли в голове клиента, что зеркало из цельного куска серебра не может стоить меньше, чем потрачено на него этого же, собственно говоря, металла, Мах ткнул крючковатым пальцем в здоровенную теннисную ракетку из неизвестного науке материала, к которой креативная дизайнерская мысля приделала кусок зеркала. Из-под прилавка раздался жалобный писк. Мах мгновенно нахмурился, и, оценивающе глянув на вашу покорную слугу, приподнял скатерть на прилавке и рявкнул под стол: — Ну-ка тихо, мелочь! А то на шапку пущу!
— Что это у тебя там? — я с любопытством заглянула за прилавок, но увидела только кончик белесого хвоста, нырнувшего обратно под скатерку по команде краснолюда.
— Ох, да не стоит оно вашего внимания, госпожа Эмергейс, — тут же ответил краснолюд со скорбным выражением жирной физиономии. Я опустила взгляд на землю, заметив там подозрительное шевеление. Из-под скатерти выглянул небольшой черный нос, подозрительно принюхиваясь к моим ботинкам, — Видите ли, давеча, когда возвращались мы из Венгебрерга, товарищ мой, Коклюша, купил собак у одного Зерриканца. Говорил — породистые, королевских кровей. Будет, значица, разводить и продавать у нас за бешенные деньги. А сука-то, — следом за носом из-за занавеси скатерти показалась белесая морда, — оказывается, уже беременна была! Коклюша радовался сначала, значица, как быстро дела в гору пойдут у него. А как разродилась — за голову схватился. Родила трех щенков, и все — одно что волки. От волка сука-то понесла! Подпортила всю, значица, эту… гененетику!