Монголы, напротив, поднимаются над этой детской непосредственностью; характерной для них является беспокойная, ни к какому прочному результату не приводящая подвижность, побуждающая их, подобно огромным роям саранчи, распространяться по территориям других наций, — подвижность, снова уступающая у них затем место бездумному равнодушию и тупому покою, который предшествовал вспышке. Равным образом монголы обнаруживают на себе резкую противоположность возвышенного и необъятного, с одной стороны, и мелочного педантизма, с другой. Их религия уже содержит в себе представление всеобщего, которое почитается ими как бог. Но им не под силу представить себе этого бога как невидимого; он наличествует в человеческом облике или по крайней мере обнаруживается через того или другого человека. Так обстоит дело у тибетцев, где часто ребенок избирается в качестве настоящего бога, и если такой бог умирает, то монахи отыскивают среди людей другого бога; но все эти боги один за другим являются предметом глубочайшего почитания. Существенные черты этой религии распространяются на индийцев, у которых точно так же на какого- нибудь человека, брамина, смотрят как на бога и самоуглубление человеческого духа в свою неопределенную всеобщность признается за божественное, за непосредственное тождество с богом.
Итак, в азиатской расе дух начинает уже просыпаться, отделять
{73}
себя от природы. Но это отделение еще не резко, не абсолютно.
Дух не постигает еще себя в своей абсолютной свободе, еще не знает себя как для-себя-сущее конкретное всеобщее, еще не сделал своего понятия в форме мысли своим предметом. Поэтому он существует еще в противоречащей ему форме непосредственной единичности. Бог, правда, становится предметным, но не в форме абсолютно свободной мысли, а в форме непосредственно существующего конечного духа. С этим связано имеющее здесь место почитание умерших. В этом последнем заключается некоторое возвышение над природностью, ибо в умерших природное погибло; воспоминание об умерших сохраняет только проявившееся в них всеобщее и возвышается таким образом над единичностью явления. Но всеобщее, с одной стороны, всегда удерживается только как совершенно абстрактное всеобщее, а, с другой, созерцается в совершенно случайном непосредственном существовании. У индийцев, например, всеобщий бог рассматривается как присутствующий во всей природе, в реках, горах, а равно и в людях. Итак, Азия представляет собой как в физическом, так и в духовном отношении момент противоположности, неопосредствованную противоположность, — лишенное опосредствования совпадение противоположных определений. Дух, с одной стороны, отрывается здесь от природы, с другой, снова впадает в природность, так как он достигает действительности еще не в себе самом, а только в сфере природы. В этом тождестве духа с природой настоящая свобода невозможна. Человек здесь еще не может придти к сознанию своей личности, не имеет еще в своей индивидуальности никакой ценности и никакого оправдания, — ни у индийцев, ни у китайцев; эти последние без всякого колебания бросают или даже убивают своих детей.
Только в кавказской расе дух приходит к абсолютному единству с самим собой, — только здесь дух вступает в полную противоположность с условиями природного существования, постигает себя в своей абсолютной самостоятельности, вырывается из постоянного колебания туда и сюда, от одной крайности к другой, достигает самоопределения, саморазвития и тем самым осуществляет всемирную историю. Монголы, как уже было упомянуто, отличаются по своему характеру бурной деятельностью, стремящейся только к проявлению вовне, подобной наводнению, которая, однако, столь же быстро проходит, как и приходит, действует только разрушающе, но ничего не создает, не приводит ни к какому прогрессу во всемирной истории. Прогресс осуществляется только благодаря кавказской расе.
В этой расе, однако, нам следует различать две части — жителей передней Азии и европейцев, с каковым различием в настоящее время совпадает различие магометан и христиан.
В магометанстве ограниченный принцип евреев преодолен расширением его до всеобщности. Здесь бог больше не рассматри-
{74}
вается, как у обитателей дальней Азии, в качестве существующего непосредственно чувственным образом, но понимается как единая бесконечная мощь, возвышающаяся над множеством мира.
Магометанство есть поэтому в собственном смысле этого слова религия возвышенного. С этой религией находится в полном созвучии характер обитателей передней Азии, особенно арабов.
Этот народ в своем порыве к единому богу равнодушен ко всему конечному, ко всякому бедствию, щедро жертвует своей жизнью и своими материальными благами; его храбрость и благотворительность заслуживают нашего признания еще и в настоящее время. Но крепко держащийся за абстрактно-единое дух обитателей передней Азии не поднимается до определения, до обособления всеобщего, а, следовательно, и до его конкретного оформления.