Положение мое крайне затруднительно. Я преисполнен сочувствия к жертвам измен, я искренне сопереживаю их боли, я готов поддержать уязвленного предательством и осудить его обидчика. Но вместе с тем я не могу не видеть в измене проявления какой-то могучей силы, какого-то неизъяснимого таинственного порыва, природу которых еще только предстоит постичь мудрецам, исследователям и утешителям рода человеческого. Легко проклясть измену; но наблюдая сокрушающее действие ее, производящее великий переворот в человеческой душе, невольно думаешь: а не есть ли измена проявлением самой любви? Не она ли, всевластная, подчиняет себе отступника?
Большинство измен вообще не заслуживают этого имени. Они возникают там, где прежние чувства пожухли или умерли, где мужчину и женщину держит вместе лишь привычка и житейские обстоятельства, где место стремления друг к другу заняло глухое раздражение и желание свести счеты. Тут измена не попирает прав любви, а констатирует ее кончину; тут, налицо лишь нарушение долга, что судится иначе.
Странные приходится говорить вещи, но очевидно: изменяющий стремится вернуться в любовь, восстановить ее власть в своей жизни. Правда, это не любовь к тому, кому изменяют. Но не будь нового чувства, не было бы и измены. Можно сказать, что изменой любовь стремится восстановить самое себя. Да позволено мне будет здесь немного пофилософствовать. Древние греки представляли любовь силой, находящейся вне человека и лишь овладевающей его существом. "Эрос" — звали они эту вселенскую силу, запечатлевая ее свойства в облике многих богов.
Так и мне любовь кажется силой, заключенной во всем мире. Сила эта дарит человека могуществом и талантом, отвагой и весельем. Нет более великого наслаждения, чем наслаждение любовью. В любви человек соответствует своей истинной природе. А раз так, то можно ли осудить за неверность того, кто любит, кто вожделеет, кто горит страстью? Пренебрегая интересами своего прежнего возлюбленного, любящий, а значит вдохновленный Эросом, верен более высокому призванию, чем простое служение интересам другого человека. Ведь в любовном порыве каждый верен своей скрытной сущности, своему истинному предназначению, и потому в самой любви и следовании ее побуждениям нет ничего порочного, сколько бы ни внушали нам обратное. Самые основательные аргументы сознания то и дело оказываются бессильны перед правдой нашего непосредственного чувства. И я не думаю, что побуждения нашего сердца более ложны, чем предписания ума.
Даже если влюбленный безумен, его безумие — священно: ибо подчинившийся Эросу сам становится частью вселенской силы, два лика которой — жизнь и смерть. Наша беда в том, что мы не умеем ни доверять чувству, ни распознавать его внушений. Страдания и горе приносит не любовная страсть, а то, что люди с ней делают. Что способно стать источником воодушевления и обновления жизни превращается в истязание и позор; что могло возвысить, становится тошнотворным и постылым; а в том, в чем открыта возможность обрести себя, мы теряем даже то немногое, что имеем. Так мстит Эрос, чей великий дар мы пытаемся разменять на мелочные желания и жалкие потуги самолюбия. Нигде так не проявляется суть человека, как в тот момент, когда свершилась близость, когда самый неудержимый порыв желания утолен и нужно жить дальше, с этим вошедшим в твою жизнь событием. Описывая многообразие реакций в этих ситуациях, можно составить целую энциклопедию человеческих типов. Задача эта, может быть, будет решена когда-нибудь, мы же вернемся к основной мысли: изменяя, не человек предает человека, а в смертном существе торжествует и властвует любовная страсть.
Изменивший просто покоряется этой вселенской силе, по своей прихоти соединившей его с одним человеком, и столь же своенравно отторгнувшей от него, чтобы увлечь другим. Люди — всего лишь игрушки Любви, великого древнего Эроса, чьи пути никогда не постичь смертным и чьи предпочтения, даря одним радость, оборачиваются горечью для других. Увы! языческие боги не знали милосердия.