Человек лицемерит не только перед другими, а в гораздо большей степени перед самим собой. И ничто он не склонен прощать менее, чем разрушение своего образа в его же собственных глазах. Не стоит видеть в этом амбициозность или глупую предвзятость, свойственную человеческому "я". Самообман играет великую созидательную роль в нашей жизни. Представьте, если бы человек всегда и во всяком случае следовал душевному состоянию, неприятному впечатлению минуты, вдруг возникшему чувству своей никчемности, глупости или подлости. Под влиянием отчаяния многие вообще потеряли бы вкус к жизни, погрузились в сумеречное состояние духа, а то и отдались различным формам безумия.
Это тем более обидно, что многие из чувств мимолетны, случайны, никак не характеризуют действительное достоинство личности и должны быть как можно скорее забыты. Но и когда они свидетельствуют истину, в них мало справедливости и милосердия. Какой же выход остается смятенной душе? Один и надежнейший — лицемерие. Человек придумывает себя, внушает себе преувеличенное мнение о себе же и, самое главное, начинает поступать в соответствии с ним. И что же, самообман раскрывается и возомнивший лишнее оказывается наказан реальным ходом дел? Ничуть не бывало! События обычно принимают такой оборот, как если бы человек в самом деле соответствовал тому, в чем он лишь делал перед собою вид. Так державшийся жизнерадостно вдруг обретает душевное спокойствие; из того, кто ведет себя уверенно, уходит страх; к беспомощному приходит чувство силы, а к отчаявшемуся — надежда. Пусть же лицемерием перед собой внушит себе человек, что он лучше, и будет поступать в согласии с образом своим, и подлинно станет он лучше, и будет мир душе его!
Трусость
Мало какому из человеческих недостатков выпало столько нареканий и тяжких обвинений, сколько трусости. Иногда легче бывает сказать о себе "подлец", чем признать более соответствующее действительности — "трус". Это и немудрено, ибо трусость есть та характеристика души, в которой мы признаемся всего труднее; да и как отважиться на такое откровение, если трусость предполагает как раз полную неспособность правдиво признать свой изъян… ведь такое признание пугает!
С особым сочувствием к незаслуженно гонимому, приступаем мы к апологии этого состояния души. Трусость безответна и потому в чем только ее ни обвиняли. Но что она такое? Трусость — это повиновение страху: содрогание организма, подчиняющее всякое движение души и плоти. Всепронизывающее вздрагивание подобно последней предсмертной судороге тела, из которого отлетает душа. Своей дрожью трус всегда при смерти. Смерть хозяйничает над ним, и он — ее покорный подданный. Однако, замечу я, смерть не худший среди властелинов. Множество людей покоряются куда менее внушительным силам — корыстолюбию, аппетиту, зависти, злости, лести и множеству других. Движения же труса подчинены призраку смерти, что, по крайней мере, делает его участь трагичной, хотя и не очень привлекательной.
Трусость изначально проявляется в нерешительности и робости, которые личность испытывает, вступая в контакт с внешним миром или погружаясь в какое-нибудь общее дело, соединяющее ее с другими людьми. От этого проистекает неодолимая тяга труса к уединению; в нем все отчетливее преобладает стремление остаться с самим собой, в неприкосновенности для всего внешнего. Оттого трус не составляет конкуренции отважному и дерзкому, не борется "за место под солнцем", не отпихивает локтями слабого. Он робко прячется в тени, принося тихую пользу, а если и бесполезен, то уж во всяком случае не вреден. Вследствие стремления к уединенности, от чувства постоянной уязвленности окружающим, трус замыкается в себе. Он привыкает к мечтательности, он собирает в свое окружение самые кроткие существа. Таковыми чаще всего оказываются книги, ласковые животные и прекрасные виды природы, уединенные и уютные места. Вовлекаясь в столь изысканный круг общения, трус развивает природную нежность и впечатлительность своей души. Не случайно из такого образа жизни рождаются духовно утонченные, на редкость многообразные и интересные натуры.
Если трусость, эта прирожденная ласковость и застенчивость, развилась до своей зрелой формы, то даже уединение или пассивное общение перестает спасать трусливого человека. В собственном одиночестве, в кротких безмолвных собеседниках он ощущает смутную угрозу своему существованию и, не в силах вынести себя самого, испуганный одиночеством, в котором его страшит отражение собственного лица, — он бежит… Куда?
Для побега во внешний мир, в хаос беспощадных обстоятельств и враждебных лиц, требуется отвага — именно то, что роковым образом отсутствует у труса. Положение кажется безвыходным, пока трус с радостью не находит искомого покойного места. Желанной обителью становится мир, создаваемый самим трусом. В нем все устроено так, как хочется пугливой натуре, отшатывающейся от всего неизвестного и грязного. Здесь, в тихой обители, сотворенной своими усилиями, трус находит благодатный исход и спасение. Ибо свой уютный мир избавляет его от отчаянного шага в мир внешний, освобождает от подчинения его чуждым законам и устоям, против которых он не протестует, нет! но которых страшится и которым, вследствие своего испуга, не способен следовать. Собственный малый мир, напротив, созидается им в полном соответствии со своей натурой и пристрастиями, отчего, оказывается, чрезвычайно удобен и интимен. Им же, своим миром, он избавляется от пугающего одиночества. Ведь теперь он располагает не только неотступным "я", но миром! целым миром!