Но победа в Пескаре принесла Энцо и более осязаемые дивиденды. Он хорошо показал себя за рулем, и его выступление произвело на начальников Alfa достаточное впечатление, чтобы они решились повысить его до члена полноценной команды «Гран-при», готовившейся к предстоящему Гран-при Европы, который должен был пройти в непростых условиях: трасса проходила по шероховатым общественным дорогам, раскинувшимся вокруг французского Лиона. Феррари должен был присоединиться к Аскари, Кампари и Вагнеру и принять участие в, без сомнений, самой престижной и самой конкурентной гонке из всех крупных европейских. И вновь биографы-обожатели раздули это повышение Феррари до невероятных масштабов, тогда как на деле Энцо взяли в Лион в качестве дублера графа Джулио Масетти, который сам был резервистом и явно не имел в команде высокого статуса. Тем не менее, попадание в команду стало пиком гоночной карьеры Феррари и предоставило ему шанс продемонстрировать свои таланты пилота на фоне блестящих партнеров по команде, не говоря уже о великих Пьетро Бордино из Fiat, сэре Генри Сегрэйве и Дарио Ресте с их «Sunbeam’ами», Робере Бенуасте и Рене Томасе, управлявших французскими «Delage», и прочих.
Однако этого так и не произошло, и споры о том, почему так вышло, не утихают до сих пор. Феррари появился в Лионе вместе с командой Alfa и недолгое время практиковался на коварной, 22-километровой трассе общего пользования, после чего, никого не предупредив, сел на поезд и возвратился в Италию. В своих мемуарах он туманно объяснял причины отъезда: «На протяжении всего того года я чувствовал себя неважно, чувствовал серьезную усталость. Более того, мое недомогание было настолько сильным, что оно вынудило меня сняться с соревнований и, по сути, забросить гонки. Так начались мои проблемы со здоровьем, которые еще много раз скажутся на мне в последующие годы». Какова была природа этого серьезного недомогания? Одни предполагали, что у него случился нервный срыв; другие, что у Энцо появились проблемы с сердцем, возникшие вследствие подхваченной на войне болезни. Некоторые злобно отмечали, что, вероятно, всему виной начавшееся возвращение к реальности, самому страшному недугу, или же к слухам о реальности, которые будут преследовать его до самой могилы.
Джованни Канестрини, старейшина итальянской автоспортивной журналистики в 1920-е и 1930-е годы, открыто заявлял, что Феррари просто струсил. Он полагал, что молодой пилот из Модены, которому тогда было 26 лет и за плечами которого было 27 гонок, просто испугался, увидев суровую, полную слепых зон из-за многочисленных холмов лионскую трассу, и, оценив уровень конкуренции со стороны соперников, предпочел уехать домой. Эта ремарка Канестрини циркулировала в публичном пространстве и привела в бешенство Феррари, отказавшегося прощать журналиста вплоть до того момента, пока между ними не было объявлено «перемирие». Спустя тридцать пять лет! Старинный друг Феррари Джино Ранкати предоставил читателям своей биографии Энцо, написанной с нескрываемой любовью и опубликованной в 1977 году, следующее загадочное наблюдение касательно способностей Феррари-гонщика:
«…КАК У ГОНЩИКА У НЕГО БЫЛИ ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ: ИЗЛИШНИЙ ТРЕПЕТ ПО ОТНОШЕНИЮ К МАШИНАМ, КОТОРЫЕ ЕМУ ДОВЕРЯЛИ, [И], ПОЖАЛУЙ, НЕ САМАЯ ВЫДАЮЩАЯСЯ ХРАБРОСТЬ».
Какой бы ни была истинная причина его дезертирства, оно поставило крест на его дальнейших шансах добиться успехов в команде «Гран-при», и Энцо, поняв это, возвратился в Модену, чтобы целиком сконцентрироваться на автомобильном бизнесе. Он попросту прекратил попытки дальше заниматься своей спорадически развивавшейся карьерой гонщика.