И всякий дух там ликовал от счастья.
Одна Любовь спокойно, без участья
Со стороны взирала величаво
На прочих, веселившихся на славу.
И молнии в таинственном колчане
Лежали у неё и по поляне
Струили свет; и хмурилась Любовь,
Но кто глядел открыто — вновь и вновь
На синеву в её прекрасном взоре,
Тот весь переполнялся ею вскоре.
Случилось это и с Эндимионом.
И он не удержался и со стоном
В мольбе горячей горестно излился,
Когда перед Венерою склонился.
«Дитя моё, — промолвила богиня, —
Ты юноше сему помог бы ныне:
Он не в себе, он любит, и… А впрочем,
Ты знаешь всё — я умолчу о прочем.
Не улыбайся, правду говорю я:
Душевно об Адонисе горюя,
Что сном забылся долгим и постылым,
Его жалела я. Одним унылым
И мрачным утром вдаль я улетела.
О нём я выплакать печаль хотела.
Насмешками до слёз меня, к несчастью,
Доводит Марс. Как выплакалась всласть я,
Взглянула вниз и в сумрачной дубраве
Увидела страдальца в том же нраве.
И так же ветры дули что есть мочи,
И так же страсть переполняла очи.
Он пал на листья, словно бы кончиной
Застигнут был внезапной, беспричинной.
Недвижимый, он мне в бреду открылся:
Он в девушку бессмертную влюбился.
Он утверждал, что ночь провел с ней кряду.
Я осмотрела каждую плеяду,
Но звёздам щёки метила напрасно,
И лишь одно в конце мне стало ясно:
То — тайна тайн. Но зреет убежденье:
Получишь ты своё вознагражденье,
Эндимион! Иди, не обинуясь,
Руке, тебя ведущей, повинуясь.
Она тебе — в опасности подмога.
А если в чём ошиблась я немного,
Ты солнца луч пошли мне. Ну, счастливо!
Мне в путь пора». — Рванув нетерпеливо,
Умчали колесницу голубочки
И вдалеке уменьшились до точки,
Пропали с глаз. На этом направленье
Вдруг молния сверкнула в отдаленье,
А дале — тьма и стон. И с мукой Этны
Закрылась почва. Грустно, неприветно
Вокруг Эндимиона стало снова:
Так сумерки нахлынули сурово.
Латмиец не отчаялся, о нет,
Из-за того, что тьма сгубила свет:
Он был уверен, что его страданья,
В сравнении с размером воздаянья,
Когда-нибудь покажутся смешными.
Вошёл в пещеры весело, за ними —
В строенье с золотыми куполами,
В покои с бирюзовыми полами
И бриллиантовую балюстраду
Оставил позади; камней громаду
Он миновал, шагая торопливо,
Петляя по дорожкам прихотливо,
И по тропе, алмазами блестевшей,
Он перешёл над бездною кипевшей,
Где ток подземный злобно и сердито
Ворчал, шлифуя каменные плиты;
И, что ни миг, то новые фонтаны
Копьём Латмиец трогал беспрестанно,
Как бы дразня их, и порой случайно
Те в росте прибавляли чрезвычайно,
И разбивался на тропе алмазной
Узор их пены, столь разнообразный,
Как если бы дельфинихи промчались,
Где с Тефией кораллы повстречались.
И наблюдал он в радостном смятенье
Таинственные вод переплетенья,
Что представляли в очертаньях чётких
То грозди винограда на решётках,
То иву рисовали эти воды,
То занавес; узоры и разводы
Переходили в новые картины:
Цветы, наяды, лебеди, павлины,
Что тут же на глазах преображались,
И чудеса на водах продолжались,
И видеть фантазёры были б склонны
Там балки, перекрытья, и колонны,
И фриз, и крышу — звали это зданье
Во времена, ушедшие в преданья,
Святилищем. Простившись в огорченье
С ключом Протея, он через теченья,
Через долины, через буераки
Опять пошёл, чуть видимый во мраке,
Который странным и громадным сводом
Висел над одиноким пешеходом.
И нечто с неизбежностью поспешной
Ему грозило скукою кромешной. —
Так, мглой объят, орёл царит уныло
Над пустошью, где полночь наступила,
И сквозь туман глядит подслеповато. —
Но наш герой, держась молодцевато,
Не погрузился разумом в трясину.
И вот уже из арки на равнину
Кибела катит мрачная; она
В одеждах тёмных и, как смерть, бледна.
Её корона — в башенках; упряжка —
Четыре льва медлительных; и тяжко
Они вздыхают, и густые гривы
Вздымаются; степенно и лениво
Перебирают лапами; сурово
Рычат, на мир взирая густоброво.
И тьма, Кибелу проводив во тьму,
Скрывается в проёме.