Выбрать главу
«Зачем, зачем ушла в чужие дали Я от земли родной! Когда прощалась Я с Гангом — всюду счастье улыбалось. Но одиноким кажется прохлада Ручья — прогорклой; гроздья винограда, Созрев, поят их кислым соком. Снова Всего глоток бы воздуха родного И дома умереть хотелось мне бы…» Эндимион, услышав это, небу Вознёс неисчислимые обеты. В терновые колючие просветы Он голову просунул осторожно, Прислушиваясь чутко и тревожно, Как самочка, что оленёнка прячет.
«…Ужели никого со мною? Значит, Ни помощи, ни слова утешенья? Ни рук весёлых, ни прикосновенья? Ни губ любимых? И ужель вовеки Не прикоснутся трепетные веки К моей груди? Увы, ужель в неволе Очей моих — никто, никто уж боле Пощады не попросит? Я — пропала…».
Уж лучше б ты погиб на дне провала, Растаял в воздухе, исчез в пучине, Когда ты видел девушку в кручине И вынес это! Посмотри на небо: Бесстрастной не осталась даже Феба, А ведь она — прекрасней. Колыханье Лесной травы от бурного дыханья, И нежность рук, и голос трижды нежный, — Ужель не станет боль твоя безбрежной И не поймёшь ты, как она похожа На горе бедной девушки, что всё же Тепла и наслаждения взыскует, Которая голубкою тоскует, Когда на клетке — плотная завеса? — Однако, чу! —
                    «…Здесь нужен жезл Гермеса, Чтоб Гиацинт в живое превратился, Чтоб он с тюрьмой зелёной распростился
И королевой в жизни обновлённой Меня б назвал, коленопреклонённый. Я так любила!.. Юноша несчастный… Я таяла душой, — о, мой прекрасный! — И мягко уступала, посвящая Мечты ему, слезами сокращая Свой бренный век во дни душевной смуты. Бесчувственные, серые минуты И старый лес! Поверьте, нет на свете Ни рос, ни молний, что длинней, чем эти — В глазах любви; а также нет, поверьте, Таких мелодий, что смешать до смерти Так были б землю с небом в состоянье, Как глас любви; и всякое дыханье Не восприимет воздух луговинный, Пока в дыханье нету доли львиной Сердечной страсти!»
                               Он насупил брови; К стволу прижался. — Он другой любови Желать не мог отныне. В удивленье Припомнив пережитое волненье, Подумал он: «По суше и по морю Придя, в конце концов, к такому горю, Не умереть? Как странно! Я не стыну К тебе, моя Богиня! Не отрину Тебя Юноны ради; постоянна, Как выдохи и вдохи океана, Душа тройная, но… Я чую жадно: И к той, и к той любовь моя громадна. Разбил я сердце — с этою и с тою».
И застонал, сражённый красотою. Меж тем была и дева смущена, И грудь её вздымалась, как волна. Он вышел из кустов. В прохладной сени Она, как роза на душистом сене, Была нежна. Волнуясь и дрожа, Латмиец обратился: «Госпожа! Прости за согрешение такое, За нарушенье святости покоя. Прости за то, что полон я печали, Но я в надмирные стремился дали, А ты… А ты… Мои украла крылья, Палач мой милый! Сила и бессилье, А также одобренья и укоры Мне станут безразличны — очень скоро, — И всё, что прежде пережил я страстно, Я — очень скоро — вспомню безучастно. Ты вечер дней моих приветь с улыбкой. Когда ж мой разум покачнётся зыбкий, Будь нянькой мне, но зная, что умру я, Мне руку протяни для поцелуя. Ты плачешь обо мне? Что ж, я утешен. Грозите, парки! Пусть Эреб, кромешен, Чернит небесный свод и твердь земная Крошится! О забвении мечтаю, Увидев эти слёзы; в том порукой Мне будет Зевс». С невыразимой мукой Вздохнула незнакомка и сказала: «Зачем ты беды кличешь? Не бывало Их здесь, в дубраве. Или не по нраву Тебе ручьев журчанье? Вон ораву Своих птенцов дрозды полётам учат. Ужели эти трели слух твой мучат? Замкни уста для жалоб, или жизни Не будет розам: осквернят их слизни. Но если ты, по-прежнему скорбя, Всё слезы льёшь, — преступен, кто тебя Не слушал от рассвета до рассвета И жалобы оставил без ответа!» И молвил он: «Конец моей невзгоде; Я твой — навек, но век мой — на исходе. Так помоги мне музыкой и пеньем Дожить его с покорством и терпеньем, И это станет радостью прощальной. Об Индии пропой, чудесной, дальней. Ведь ты — оттуда?» — И в дубраве дикой Раздался вдруг напев прекрасноликой, И был он полон жалости великой: