Закончил он, и, Пану благодарный,
Он травы бросил на огонь алтарный,
В честь Пана он плеснул вино на землю.
Пока она пила, сей дар приемля,
Благоухали лавры и курился
Смолистый ладан; ярко он искрился
Под листьями петрушки. На востоке
Туманов тлели смутные потоки.
И грянул хор в пространство голубое:
«О ты, который своды над собою
Воздвиг в лесу ещё во время oно —
Среди цветов невиданных, что сонно
Рождаются, живут и умирают, —
Где в зарослях орешника шныряют
И чешут локоны гамадриады;
Способный терпеливо, без досады
Часами разбирать камышный лепет
В глуши, где порождает странный трепет
Болиголов гигантского размера.
Ты потерял Сирингу… Нет примера
Такому горю — и хотя бы ради
Любви к дриаде
И тех метаний по холмам, долинам,
О, Пан, внемли нам!
О ты, кому хотели б голубицы,
Курлыкая, помочь освободиться
От скорбных дум, когда с таким недугом
Из царства мха, граничащего с лугом,
Ты вечером бредёшь, страдалец истый;
Смоковница, твой друг широколистый,
Плоды тебе даёт; а наши пчёлы
Даруют мёд; луга, поля и долы
Сулят бобы и маковые зёрна;
И коноплянка свиристит упорно:
«Пять птенчиков моих тебя прославят,
Дай срок!» — Тебя без ягод не оставит
Клубничный куст, овеют махаоны,
И осень одарит тебя. Бессонно
Шумит сосна: «Приди же за добычей,
Божественный лесничий!»
О ты, в котором чествуя кумира,
По доброй воле фавны и сатиры
Дремотных зайцев ловят; мечут смело
В стервятника зазубренные стрелы,
Чтоб он, проклятый, не скогтил ягнёнка;
И заблудившегося пастушонка
Выводят на знакомую дорогу;
И собирают раковин помногу,
Чтоб, смеха ради, ты в морском наряде
Спустился бы к испуганной наяде;
А если пожелаешь — как мальчишки
Друг в дружку мечут жёлуди и шишки
И счастливы твоим весёлым смехом, —
Тебя мы заклинаем каждым эхом,
Что по просторам плавает эфирным, —
Внемли, о царь-сатир, нам!
Ты знаешь точно, а не понаслышке,
Как ножницы звенят во время стрижки
Овечьих стад; и в рог трубишь ты в гневе,
Когда в пшеничном топчется посеве
Лесной кабан; ты — мощная преграда
Для злодеяний плесени и града;
Твои неописуемые звуки
В пещерах задыхаются и в муке
Устало гаснут в пустоши бескрайной;
Ужасный открыватель двери тайной
Ко знанию всеобщему, — на клики,
Дриопы сын великий,
Ответь! Приносим, празднично одеты,
Тебе свои обеты!
О, будь, как был, в дворцах твоих зелёных
Прибежищем для дум уединённых
И цели неба разумом свободным
Осмысли; почвам будь неплодородным
Закваскою — живительные дрожжи
Здесь породят живое чуть попозже;
Будь символом громадности, как ране;
Будь отраженьем неба в океане
И растворись меж ними… Но довольно:
Мы головы склонили, богомольно
Покрыв чела подъятыми руками,
И наш пеан гремит под облаками,
Внемли ему, великий и могучий,
С Ликейской кручи!»
Хор смолкнул, и с последними словами
Всеобщий крик поплыл над головами,
Что гром небесный, в горы и долины.
И разом ионийские дельфины
Из моря повысовывали рыла.
Свирель дискантом празднество открыла,
И струнные заныли в страстной дрожи,
Взывая к чувствам тех, кто помоложе, —
Они пошли под музыку, что ныне
Забыта, словно не было в помине.
Праправнуки танцоров этих милых
Впоследствии дрались при Фермопилах,
Но пращуры плясали до упада,
Не ведая грядущего расклада. —
(Мы видим их, навек запечатлённых
В надгробиях и каменных колоннах).
А те, что не участвовали в пляске,
Выслушивали вычурные сказки,
Что могут неокрепшее сознанье,
Встревожив, расшатать до основанья.
Метали кольца; плакали навзрыд
Над бедным Гиацинтом, что убит
Зефиром; — а Зефир из покаянья,
Едва дождавшись Фебова сиянья,
Цветок ласкал уветливо и нежно,
И дождь над ними плакал безнадежно.
Стреляли лучники с искусством редким
По самым верхним ясеневым веткам,
И, надо думать, образов немало
Соревнованье это вызывало
В сознанье зрителей; и непременно
Ниобино дрожащее колено
И воплегубый рот её кому-то
Пригрезился, и вспомнилась в минуту
Её детей погибель, болью дикой
Ниобу сделавшая безъязыкой,
Ей щёки обескровив. Через миг
Его уже отвлёк далекий крик
Того, кто спорил, крепкий лук подъемля,
И, мысленно покинув эту землю,
Герой перед собою видел море:
Он — аргонавт в Нептуновом просторе,
И взоры обращает к небосводу,
И золото, блестя, стекает в воду,
И мнится аргонавтам, что повсюду
Мерцают им трепещущие руды,
А это Аполлона лук слепящий
Сияет в небесах во славе вящей.
Кто склонен был к серьёзным размышленьям,
Мог поделиться мненьем и сомненьем
С Эндимионом и жрецом великим,
И к пастухам прийти премудроликим,
Что рядом, у серебряного трона,
Эндимиона зрели восхищённо.
Шёл разговор о хрупкости границы
Меж двух миров; о том, как относиться
К намекам Веспера; и можно ль всё же
Из туч пурпурное устроить ложе
Для солнца, и какою ворожбой;
И можно ль управлять своей судьбой
И щёки разрумянить ей при этом
Стихом полночным, искренне пропетым. —
Так рассуждали, и был каждый падок
До вечных неразгаданных загадок.
Элизиум… Задумались они:
Каков же он? Былые вспомнив дни,
Один считал, что райская поляна
С любимою, ушедшей слишком рано,
Сведёт его, и будет голос женский
Прекраснее всей музыки вселенской.
Другой мечтал о встрече небывалой
С угасшею дочуркой годовалой,
Мечтал о встрече на дороге дальней
В долине райской, в благости миндальной,
Мечтал о том, как паруса над нею
Умчат дитя эфира в эмпиреи,
И полетит над штилем и над бурей
Его ребенок — маленький Меркурий.
Там были те, что жаждали душою
В раю сойтись компанией большою
И вместе обсудить, как в дни былые,
Охотничью облаву, и впервые
Сравнить, смеясь, со счастьем настоящим
Земную ночь под ветром леденящим,
Когда делились хлебом и советом
С друзьями на привале. — И на этом
Фантазии закончились. — Но рядом,
На прочих глядя отрешённым взглядом,
Сидел Эндимион, сокрыть желавший
Отраву, яд, жестоко разрушавший
Его больную память. В самом деле,
Не чуял он, что люди присмирели
И зашептались в тихом разговоре:
«Эндимиона угнетает горе!»
Вздохнула дева, но ни на мгновенье
Он не покинул плен оцепененья,
И в том он походил на человека,
На землю не ступавшего от века,
Того, кто в доле тягостнее рабской
Был заколдован в повести арабской.