Выбрать главу
                        Как сквозь грёзы Мы чувствуем источники угрозы, Так ощущали мир они. Бывало, Взывали к Люциферу и Ваалу С таким же чувством хворый и болящий, Увидев сон короткий. Так же спящий В глубокой шахте повстречал бы друга, Его не узнающего. С испуга В простых понятьях ищешь утешенье. Терзаешься, твердишь в умалишенье, Что твой недуг — лишь сплетни, может статься. Но — сломлен дух, фантазии плодятся. «Неужто наша доля безнадёжна? — Эндимион воскликнул. — Невозможно! Что мы стоим здесь? Добрый путь вам, девы!» И девы, преисполненные гнева, Ушли, и он в тревоге и растраве Глядел им вслед. А девы шли к дубраве, Дремучей, страшной… Только шаг — и обе Навеки сгинут в злой ее утробе. «Постойте! — крикнул он. — Постойте! — снова Вскричал он. — О, вернитесь! Только слово Хочу сказать! — Постой же, Индианка! Постой, Пеона! Ты и чужестранка, — В священный лес проследуйте ко храму Дианы. Я туда отправлюсь прямо При первых звёздах. Там, в тиши без края… Нет, в лес вошли… Одна… За ней — другая… И всё же, всё же…» — С этими словами, В отчаянье закрыв лицо руками, Пал на пригорок мшистый и зелёный, И целый день, как неодушевлённый, Недвижный труп, лежал. И в отдаленье Он видел тень, сменяемую тенью, По мере смены времени. Устало Тень тополя тянулась, и достала До водной кромки; встав, он двинул вяло, Как та река, что рядом протекала,
И с жалобой ко храму обратился: «Зачем закат во злато облачился? Здесь бриз таков, что лист не шелохнётся, Пока отец их мирного народца Не дрогнет, бедный, мудрой головою. Но я — я речью наделён живою; Мне на закате с ней проститься надо В последний раз. Пусть листьев мириады Насыплет полночь на траву сырую, И с ними я умру. Я не горюю: Умрёт и лето в изморози дёрна. Был мотыльком я, правил я задорно Гирляндами, букетами, венками, Мелодиями, рощами, лугами. Мое правленье — при смерти. Скончаюсь И я вослед — и этим рассчитаюсь За горе, боль и скорбь, что постоянно Сопутствовали мне. — Врагом Титана Клянусь, я прав!» — Отдавшись беззаботно Предсмертной радости, он шел, охотно Смеясь над речкой, солнцем заходящим, Как над шутами; с непочтеньем вящим В священное лицо самой природе Смеясь. Вдруг перед ним, — случайно, вроде, — Возникла роща. Молвил он серьёзно, Входя в неё: «Звучит весьма курьёзно: „Правитель мотыльков!“ Поздравить не с чем! Я Радаманта языком зловещим Клянусь, а также сумеречной верой И прахом Прометея, прядью серой Сатурна и его же головою Трясущейся — с бесплотною средою Венчался я по глупости ребячьей. Однако смертных, так или иначе, Подобное приводит отверженье К нечестию». — И начал погруженье В такую глубь душевного провала, Где под конец и музыка пропала. Он Цинтии уже не слышал хора, Хотя в тиши лесного коридора Вовсю капеллы звёздные звучали, И дебри леса их не заглушали. Не видел он сестры и Индианки, Устроившихся тут же, на полянке, — Как примулы, что ночью собирала Весна прохладноперстая, бывало. «Эндимион! — воскликнула Пеона. — Взгляни: мы здесь. Ответь определённо: Что делать будешь ты, пока мы живы?» Он обнял их и молвил: «Я нелживо Намерен править, что бы ни случилось, Хотя б на землю небо ополчилось!» Здесь, к изумлению Эндимиона, Сказала незнакомка: «Купидона Голубкою клянусь, клянусь я белой Своею грудью, прорицатель смелый, Быть по сему!» — И на прекрасном лике Серебряные заиграли блики, И смоль волос преобразилась в злато, Любовью взор сиял. Такой когда-то Её он видел. — Боги! Это Феба! — И от поклона жительницу неба Он удержал, воскликнув: «Пребывали В разлуке долго мы! Меня вначале Страх глупый сковывал; и воля рока Вмешалась дале. Резко и глубоко Преобразило одухотворенье Твою земную плоть. Под мирной сенью Мы заживём. Спокойно будет в чаще, Как в колыбели. Только ты почаще К нам приходи, сестра!» Поцеловала Пеону Цинтия и пожелала Ей доброй ночи. Присоединился Эндимион к супруге. Он склонился Перед богиней. Трижды в исступленье Поцеловал он руку ей. — Мгновенье, И — скрылись оба! — И домой Пеона Пошла, взглянув на небо изумлённо.