Как сквозь грёзы
Мы чувствуем источники угрозы,
Так ощущали мир они. Бывало,
Взывали к Люциферу и Ваалу
С таким же чувством хворый и болящий,
Увидев сон короткий. Так же спящий
В глубокой шахте повстречал бы друга,
Его не узнающего. С испуга
В простых понятьях ищешь утешенье.
Терзаешься, твердишь в умалишенье,
Что твой недуг — лишь сплетни, может статься.
Но — сломлен дух, фантазии плодятся.
«Неужто наша доля безнадёжна? —
Эндимион воскликнул. — Невозможно!
Что мы стоим здесь? Добрый путь вам, девы!»
И девы, преисполненные гнева,
Ушли, и он в тревоге и растраве
Глядел им вслед. А девы шли к дубраве,
Дремучей, страшной… Только шаг — и обе
Навеки сгинут в злой ее утробе.
«Постойте! — крикнул он. — Постойте! — снова
Вскричал он. — О, вернитесь! Только слово
Хочу сказать! — Постой же, Индианка!
Постой, Пеона! Ты и чужестранка, —
В священный лес проследуйте ко храму
Дианы. Я туда отправлюсь прямо
При первых звёздах. Там, в тиши без края…
Нет, в лес вошли… Одна… За ней — другая…
И всё же, всё же…» — С этими словами,
В отчаянье закрыв лицо руками,
Пал на пригорок мшистый и зелёный,
И целый день, как неодушевлённый,
Недвижный труп, лежал. И в отдаленье
Он видел тень, сменяемую тенью,
По мере смены времени. Устало
Тень тополя тянулась, и достала
До водной кромки; встав, он двинул вяло,
Как та река, что рядом протекала,
И с жалобой ко храму обратился:
«Зачем закат во злато облачился?
Здесь бриз таков, что лист не шелохнётся,
Пока отец их мирного народца
Не дрогнет, бедный, мудрой головою.
Но я — я речью наделён живою;
Мне на закате с ней проститься надо
В последний раз. Пусть листьев мириады
Насыплет полночь на траву сырую,
И с ними я умру. Я не горюю:
Умрёт и лето в изморози дёрна.
Был мотыльком я, правил я задорно
Гирляндами, букетами, венками,
Мелодиями, рощами, лугами.
Мое правленье — при смерти. Скончаюсь
И я вослед — и этим рассчитаюсь
За горе, боль и скорбь, что постоянно
Сопутствовали мне. — Врагом Титана
Клянусь, я прав!» — Отдавшись беззаботно
Предсмертной радости, он шел, охотно
Смеясь над речкой, солнцем заходящим,
Как над шутами; с непочтеньем вящим
В священное лицо самой природе
Смеясь. Вдруг перед ним, — случайно, вроде, —
Возникла роща. Молвил он серьёзно,
Входя в неё: «Звучит весьма курьёзно:
„Правитель мотыльков!“ Поздравить не с чем!
Я Радаманта языком зловещим
Клянусь, а также сумеречной верой
И прахом Прометея, прядью серой
Сатурна и его же головою
Трясущейся — с бесплотною средою
Венчался я по глупости ребячьей.
Однако смертных, так или иначе,
Подобное приводит отверженье
К нечестию». — И начал погруженье
В такую глубь душевного провала,
Где под конец и музыка пропала.
Он Цинтии уже не слышал хора,
Хотя в тиши лесного коридора
Вовсю капеллы звёздные звучали,
И дебри леса их не заглушали.
Не видел он сестры и Индианки,
Устроившихся тут же, на полянке, —
Как примулы, что ночью собирала
Весна прохладноперстая, бывало.
«Эндимион! — воскликнула Пеона. —
Взгляни: мы здесь. Ответь определённо:
Что делать будешь ты, пока мы живы?»
Он обнял их и молвил: «Я нелживо
Намерен править, что бы ни случилось,
Хотя б на землю небо ополчилось!»
Здесь, к изумлению Эндимиона,
Сказала незнакомка: «Купидона
Голубкою клянусь, клянусь я белой
Своею грудью, прорицатель смелый,
Быть по сему!» — И на прекрасном лике
Серебряные заиграли блики,
И смоль волос преобразилась в злато,
Любовью взор сиял. Такой когда-то
Её он видел. — Боги! Это Феба! —
И от поклона жительницу неба
Он удержал, воскликнув: «Пребывали
В разлуке долго мы! Меня вначале
Страх глупый сковывал; и воля рока
Вмешалась дале. Резко и глубоко
Преобразило одухотворенье
Твою земную плоть. Под мирной сенью
Мы заживём. Спокойно будет в чаще,
Как в колыбели. Только ты почаще
К нам приходи, сестра!» Поцеловала
Пеону Цинтия и пожелала
Ей доброй ночи. Присоединился
Эндимион к супруге. Он склонился
Перед богиней. Трижды в исступленье
Поцеловал он руку ей. — Мгновенье,
И — скрылись оба! — И домой Пеона
Пошла, взглянув на небо изумлённо.