Я въехал в Нью-Мексико в полдень — по-прежнему никем не тронутый, однако такой же старый и грязный, как раньше. В Лавингтоне (названном в честь старика Оливера Лавинга, который в 66-м проторил кошмарный маршрут Гуднайта-Лавинга [131] и на нём же на следующий год помер от индейских стрел) я принял ванну, побрился, сменил облачение и заказал тарелку «хуэвос» «Охос де Команчеро» — название блюда звучало очень мило. На деле зрелище оказалось жутче некуда: два поджаренных яйца, украшенных кетчупом, «табаско» и накрошенными чили так, что напоминали пару налитых кровью глаз. Я бы уж лучше собственную ногу отгрыз. Сиё мрачное творение я взмахом руки услал обратно; старые оклахомские скотоводы — одно дело, а тут же просто паскудство. Вместо него я испробовал «чили-с-франками» — оказалось, неплохо — как чили «кон карне», [132] но с очаровательными солененькими сосисочками вместо фарша. Пока я вкушал, разнообразные пеоны в восхищении мыли вручную «роллс» — строго мыльной водой, разумеется.
Мне оставалась лишь какая-то сотня миль, я был чист, опрятен и годен (соответственно возрасту). Нос «роллса» я нацелил к «Ранчо Семи Скорбей Богородицы», где уже сброшу свою суму забот, сниму шляпу паломника с ракушкой страха и откину посох нелегальности. Где, более того, приму большую партию денег и, быть может, убью Крампфа. Или не убью. Англию я покинул в готовности исполнить свою часть сделки с Мартлендом, но эти сотни беспощадных американских миль я много думал и у меня выработались определённые доводы против того, чтобы хранить ему верность. (В конечном итоге, мы в школе никогда не были друзьями, ибо он служил нашим классным «петушком»; любой и каждый знал его как «гадкую давалку», а мальчики такие клички ни за что ни про что не получают.)
Кроме того, я приобрёл более плотную пару тёмных очков: мои старые рассчитывались на лимонадное английское солнышко и никак не предохраняли от жестокого натиска пустынного света. Смотреть здесь больно даже на тени — острые как бритвы, лиловые и зелёные. Я ехал с запертыми окнами, задвинув боковые шторки; нутро «роллса» напоминало плохо отрегулированную сауну, но это всё же лучше палящей ярости воздуха снаружи. Вскоре я уже сидел в горестном болоте собственного пота и страдал: меня начала тревожить старая рана. Чили и треволнения дьявольски развлекались с моей тонкой кишкой, и урчание в животе часто заглушало гул мотора. «Роллс» же это не смущало, и он скакал себе дальше, потихоньку высасывая свою положенную пинту горючего на сухопутную уставную милю.
К середине дня я с тревогой заметил, что перестал потеть и начал разговаривать сам с собой. Более того — я себя слушал. Стало трудно различать дорогу среди корчащихся клякс знойного марева, и я уже не мог определить, где бегают местные земляные кукушки — у меня под самыми колесами или в пыли перед бампером.
Через полчаса я оказался на просёлочной дороге под отрогом хребта Сакраменто. Заблудился. Я остановил машину, чтобы свериться с картой, и понял, что слушаю невообразимую тишину — «ту тишину, когда мертвы все птицы, однако что-то птицею поёт». [133]
Откуда-то у меня над головой донёсся выстрел, но никакой пули не просвистело, а у меня не было намерения сжиматься от страха дважды за один день. Более того — не было сомнений и в природе этого огнестрельного оружия: на сей раз гавкнуло будь здоров, хоть и сплюснулось немного тяжёлым воздухом, — крупнокалиберный пистолет, заряженный дымным порохом. В вышине, на самой кромке хребта мне махал широкополой шляпой всадник — он уже начинал спускаться с небрежной легкостью (и таким же пренебрежением к своей скотине) мастера конной езды. Мастерицы, как выяснилось, — и скотина такого слова не заслуживала. «¡Que caballo!» [134] Я это сразу понял, хотя прежде ни разу не встречался с истинными «байо нараньядо» — мышастыми с яркой рыжиной, а хвост и грива чисто белые. Он был целым — у кого поднялась бы рука кастрировать такого коня? — и спускался по корявому каменистому склону так, будто под копытами у него Ньюмаркет-Хит. Техасское седло с низкими луками и двумя подпругами украшали серебряные «кончос» по тисненой коже причудливой выработки, а сама девушка была одета как экспонат из музея Старого Техаса: «стетсон» с низкой тульей, лентой из шкуры гремучей змеи и тесьмой плетеного волоса, бандана, концы которой спускались чуть ли не до самой талии, коричневые «ливайсы», заправленные в невероятные «джастины», сами, в свою очередь, вправленные в антикварные испанские стремена из серебра и снабженные шпорами Келли, со всей очевидностью, отлитыми из золота.
131
Скотопрогонная дорога, проложенная ранчерами Оливером Лавингом (1812-1867) и Чарлзом Гуднайтом (1836-1929) для перегона техасских лонгхорнов с пастбищ к железным дорогам в Колорадо.
133
Строка из стихотворения английского поэта Джеймса Элроя Флекера (1884-1915) «Врата Дамаска».