В этом конкретном участке с вами делают вот что: подвешивают за наручники на дверь, а потом мягко, однако настойчиво лупят по почкам — и довольно долго. Если желаете знать, от этого не хочешь, а всплакнешь. Через некоторое время тут кто угодно всплакнет. Вопросов никаких не задают и следов на теле не оставляют, если не считать рубцов от наручников, а это вы сами себе сделали, не нужно было упираться, верно?
«Тогда я в память заглянул свою. Как жаждет пропустить глоток солдат…» [174]
Определённое время спустя в комнату зашёл сам шериф. Щуплый и усердный человечек со смышлёным взглядом и неодобрительной складкой на лбу. Помощники перестали лупить нас по почкам и рассовали дубинки по карманам.
— Почему этим людям не предъявлены обвинения? — холодно спросил шериф. — Сколько раз мне вам говорить, что подозреваемых не следует допрашивать, пока их должным образом не оформят?
— Мы их не допрашивали, шериф, — ответствовал один тоном неповиновения. — Если б мы их допрашивали, они б висели наоборот, и мы били бы их по яйцам — сами же знаете, шериф. Мы тут просто как бы мозги им готовили к тому, чтоб вы их допросили, шериф.
Тот провел ладонью по щеке — довольно тщательно, проскрежетав нежно, едва слышимо. Так пожилая дама станет гладить свою любимую домашнюю жабу.
— Тащите их ко мне, — сказал он и развернулся на каблуках.
«Тащить» — это он точно выразился: мы бы сами до его кабинета не дошли. Он разрешил нам сесть на стулья, но лишь потому, что стоять мы не могли. И тут неожиданно я очень и очень рассердился — это у меня редкая эмоция, ибо я дрессировал себя, чтобы научиться её избегать, с самого моего пагубного детства.
Когда я сумел говорить сквозь сдавленное горло и всхлипы как полагается, я выложил шерифу все наши карты — особенно дипломатический паспорт. Сработало — он вроде бы разозлился и сам, а также, быть может, чуточку испугался. Оковы с нас сняли, собственность вернули, за исключением моего «банкирского особого». «Люгер» Джока остался в чемодане, который, как я с облегчением заметил, никто не открыл: Джок предусмотрительно проглотил ключ, а помощники, увлекшись порчей нашей личной водопроводно-канализационной сети, на взлом замка не отвлекались. Это был очень хороший замок и очень крепкий чемодан.
— Теперь, быть может, вы окажетесь милостивы объяснить нам, что означает все это необычайное обращение, сэр, — сказал я, оделяя его мерзейшим своим взглядом, — а также сообщите причины, по которым мне не следует потребовать от моего Посла принять меры к тому, чтобы вас и ваших головорезов порвали на куски.
Он смотрел на меня долго и задумчиво, и умные глазки его посверкивали, а мозг набирал обороты. Куда б ни прыгнул котенок, хлопот шерифу не избежать: в лучшем случае — бумажная волокита, в худшем — много огорчений. Я видел, как он достиг решения, и внутренне затрепетал. Не успел он заговорить, как я кинулся в атаку снова:
— Если вы предпочтете не отвечать, разумеется, я просто позвоню в Посольство и изложу им голые факты, каковы они есть.
— Не нарывайтесь, мистер Маккабрей. Я собираюсь оформить вас обоих по подозрению в убийстве, и ваш дипломатический статус в этой лиге не стоит кучки крысиного помёта.
Чтобы скрыть ужас, я по-британски зафыркал. Никто же не мог видеть мгновенного всплеска недоброжелательности Джока возле «бьюика» — да и в любом случае, издали все равно выглядело так, будто он пытался спасти бедолагу, нет?..
— И кого именно я… мы… предположительно убили?
— Милтона Квинтуса Дезире Крампфа.
— Дезире?
— Так у меня записано.
— Чтоб мне! Вы уверены, что не «Вулю»? [175]
— Да, — ответил он начитанно и с полуулыбкой. — Тут у меня стоит «Дезире». — Складывалось впечатление, что, будь он англичанином, непременно поддержал бы это моё «чтоб мне!», хотя складывалось и другое впечатление: англичанином он быть ни в какую не хочет, и в особенности, быть может, — англичанином дородным, который сейчас мужественно съежился перед ним.
— Продолжайте, — сказал я. — Испугайте меня.
— Я никогда не пытаюсь. Некоторым людям я делаю больно — такова работа. Некоторых убиваю — то же самое. К чему тут пугать? Я не такой полицейский.
— Спорить готов, своего психиатра вы пугаете, — съязвил я и незамедлительно пожалел об этом. Он не посмотрел на меня холодно и тускло — он на меня вообще не посмотрел. Он упёр взгляд в столешницу с царапинами и мушиным калом, затем выдвинул ящик, изъял одну из таких тонких, чёрных и корявых сигар и зажёг её. Он даже решил не выдувать мне в лицо вонючий дым — он был не такой полицейский.