Услышав, как подо мной хмыкает вода, я догадался, куда попал, и бросился в протоку, уже не думая, есть там брод или нет. Перебрался на другую сторону, оставив ботинок в грязи — тот самый ботинок, слава богу, — побежал на север, и каждый глоток воздуха рвал мне трахею. Один раз я упал и не смог подняться; слева за спиной мигали факелы — быть может, кто-то отправился вслед за Джоком: не знаю, уже не важно. Я скинул другой ботинок, встал и побежал опять, проклиная всё на свете, рыдая, проваливаясь в овраги, сбивая ноги о камни и ракушки, чемодан лупил меня по коленям, — пока, наконец, я с разбегу не врезался в остатки волнолома у стрелки Дженни Браун.
Там я немного пришел в себя — посидел на чемодане, стараясь рассуждать спокойно: мне предстояло смириться с тем, что произошло. Нет — с тем, что я совершил. С тем, что совершаю. Сверху полил мягкий дождик, и я поднял лицо навстречу каплям — пусть смоет хоть немного жара и зла.
Рюкзак остался в Зыбучем Пруду; всё необходимое для жизни было в нём. В чемодане же нет почти ничего, если не считать нескольких денежных пачек. Мне требовались оружие, обувь, сухая одежда, еда, выпивка, укрытие и — превыше всего прочего — чьё-нибудь тёплое слово. Чьё угодно.
Оставляя низкие известняковые утёсы по правую руку, я, спотыкаясь, брёл по берегу почти милю — до стрелки Известный Конец, за которой и начинались солонцы, тот странный пейзаж, омываемый морем, вымоины и кочкарники, где пасутся лучшие в Англии ягнята.
Справа у меня над головой сияли огни добрых домовладельцев Силвердейла; я поймал себя на том, что прежестоко им завидую. Именно такие владеют секретом счастья, это они овладели его искусством, они всегда его знали. Счастье — аннуитет или акции Строительного общества; пенсия и голубые гортензии, а также изумительно смышлёные внучата, счастье — это когда тебя избирают в Попечительский совет, а в огороде ранние вызрели, хоть и совсем ещё мало, а ты жив и чудесно-сохранился-для-своего-возраста, а вот такого-то уже на кладбище свезли, счастье — это зимние рамы, и сидишь у электрического камина, вспоминая, как тогда выписал Региональному Управляющему по первое число, а ещё тот раз, когда Дорис…
Счастье — это легко; почему только на него не подписывается большинство людей?
Я крался по дороге, уводившей прочь от берега. Мои часы гласили — 11:40. Пятница, стало быть, спиртное закончили отпускать в одиннадцать, плюс десять минут на допить, плюс, скажем, ещё десять — избавиться от надоед. Мои мокрые и драные носки влажно шептались с мостовой. Перед гостиницей машин не было, свет в вестибюле не горел. Меня уже колотило от холода, запоздалой реакции и надежды на вспомоществование, когда я проковылял по темной стоянке, обогнул здание и приблизился к кухонному окну.
Хозяин — или совладелец, как он предпочитает называться, — стоял невдалеке от кухонной двери. На нём была та позорная шляпа, которую он всегда надевает, спускаясь в погреб, а лицо его, как обычно, выглядело так, будто он отправляет кого-то на виселицу. Своим желчным взором он время от времени наблюдал мою карьеру уже с четверть века, и она не производила на него впечатления.
Он открыл кухонную дверь и бесстрастно оглядел меня с ног до головы.
— Добрый вечер, мистер Маккабрей, — сказал он. — Вы несколько сбросили вес.
— Гарри, — пробормотал я. — Вы должны мне помочь. Прошу вас.
— Мистер Маккабрей, последний раз вы просили у меня выпить после закрытия в 1956 году. Ответ с тех пор не изменился — нет.
— Нет, Гарри, в самом деле, — у меня серьёзные неприятности.
— Это верно, сэр.
— Э…?
— Я сказал: «Это верно, сэр».
— Это вы о чём?
— Я о том, что вчера вечером два джентльмена осведомлялись о вашем местопребывании, утверждая при этом, что они — из Особой службы. [217] Держались крайне любезно, но, будучи спрошенными, упорствовали в непредъявлении удостоверений. — Он всегда так говорит.
Я больше ничего не сказал — лишь умоляюще посмотрел на него. Вообще-то он не улыбнулся, но пламень во взоре несколько, что ли, пригас.
— Вам лучше уйти, мистер Маккабрей, или вы нарушите мой заведённый распорядок, и я позабуду запереть дверь в сад или ещё что-нибудь.
— Да. Что ж, спасибо, Гарри. Доброй ночи.
— Доброй ночи, Чарли.
Я уполз в тень корта для сквоша и съежился там под дождем, наедине с собственными мыслями. Он назвал меня «Чарли» — он так раньше никогда меня не звал. Войдёт в анналы: вот оно, тёплое слово. Джок в конце тоже назвал меня «стариной».