Поразительно — с такого захода, судя по всему, удалось. Полковник медленно кивнул, проставил в начале досье свои инициалы и откинулся на спинку. Все-таки в американцах сохранились любопытные реликты старомодности. Комнату заметно расслабило; даже кондиционер, похоже, сменил тональность. Я навострил ухо.
— Простите меня, — сказал я, — но мне кажется, что у вашего магнитофона закончилась проволока.
— О, благодарю вас. — Он нажал еще одну кнопку. Внутрь проскользнула вымяносная секретарша, заменила шпульку и выскользнула обратно, по пути одарив меня крохотной гигиенической улыбкой. Английская секретарша на ее месте бы фыркнула.
— Вы хорошо знаете Милтона Крампфа? — неожиданно спросил Блюхер. Матч был явно далек от завершения.
— Крампфа? — переспросил я. — Крампфа? Ну да, еще бы — очень хороший мой клиент. Надеюсь провести с нем несколько дней. Очень милый старый окорок. Малость не в себе, конечно, но он может это позволить, не так ли, ха ха?
— Не вполне, мистер Маккабрей, — вообще-то я имел в виду доктора Милтона Крампфа III, сына мистера Милтона Крампфа-младшего.
— А-а, тут-то вы меня и поймали, — честно признался я. — С его семейством я не знаком.
— Вот как, мистер Маккабрей? Однако доктор Крампф — известный историк искусств, верно?
— Это для меня новость. И какова может быть область его интересов?
Полковник перелистнул досье — возможно, это все-таки было досье Крампфа.
— Судя по всему, он опубликовал множество работ в американских и канадских журналах, — ответил он. — Включая «He-образ в средний период Дерэна», «Хромато-пространственные отношения у Дюфи», «Леже и контр-символизм»... [63]
— Хватит! — вскричал я, ежась. — Довольно. Остальные заголовки я мог бы сочинить сам. Подобное мне хорошо известно и к истории искусства не имеет ни малейшего отношения. Моя работа касается Старых Мастеров, и публикуюсь я в «Берлингтон Мэгэзин» — я сноб иной породы, нежели этот ваш Крампф, наши ученые тропы не пересеклись бы ни за что.
— Понимаю.
Ничего он не понимал, но скорее бы умер, нежели признал это.
Расстались мы в обычной суматохе неискренности. Он по-прежнему выглядел молодо — но все же не так молодо, как на первый взгляд. Я пешком отправился домой, опять в задумчивости.
Джок подготовил к моему возвращению «сотэ» из куриной печени, но желудок мой не был расположен к пиршеству. Вместо этого я сжевал банан и примерно треть бутылки джина. После чего немного вздремнул, забылся ненадолго сном, сложив руки и отплыв в страну грез. Дрема, знаете ли, — наинасущнейшая подмога в неприятностях. Для меня она подменила собой доброго, мудрого, пахнущего табаком и облаченного в твид английского папочку, которые имелись у прочих мальчишек, когда я учился в школе; с таким папочкой можно было разговаривать о всяком в долгих пеших походах по холмам; и он бы грубовато сообщал вам, что «парень право имеет только на одно — стараться изо всех сил» и «ты должен быть мужчиной», и учил бы ловить форель на муху
Мой папа был не таков.
Сон порой заменял для меня этого мифического человека: я зачастую просыпался успокоенный, получив добрый совет, — тревоги улеглись, долг ясен.
Но в этот раз пробудился я совершенно неосвеженным, и никакие хорошие вести не изобиловали в моем мозгу. Не возникло, изволите ли видеть, уютного ощущения теплой твидовой руки на плече моем — лишь застарелая боль от джина в основании черепа и смутный привкус собачьих испражнений во рту.
Помню, я сказал:
— Хей-хо, — слушая, как суетится в стакане «алка-зельцер». Попробовал испытать на себе воздействие чистой рубашки и умытого лица; стало чуточку лучше, но различные прыщики мелких хлопот по-прежнему гноились. У меня выработалась нелюбовь к совпадениям, и я не выношу умненьких молоденьких американских полковников, особенно если военная форма им не по фигуре.
В те дни я был живым и беззаботным пареньком, всегда готовым приветствовать контроверзу ради наслаждения умелым преодолением ее. Оттого я и тревожился тем, что тревожусь, если вы меня понимаете. Ощущение неминуемой кончины должно преследовать тех, у кого запор, а у меня вообще-то оного не наблюдалось.
Когда я возник на пороге комнаты уединения, Джок протянул мне жесткий конверт: его доставили, пока я спал. Рассыльного Джок обрисовал лишь как «длинный потёк мочи в котелке». Джок недрогнувшей рукой предложил ему на кухне пинту пива, и та была отвергнута с некоторой бестактностью.
Автор письма — суда по всему, помощник личного секретаря чьего-то еще постоянного под-секретаря или кого-то вроде — утверждал, что им получены инструкции предъявить мне требование (или наоборот, я уже забыл) явиться в Кабинет 504 одного из новых правительственных кварталов поуродливее в 10.30 следующего утра и там встретиться с неким мистером Л. Дж. Присядом.
А у меня, надо заметить, лишь два основных правила ведения собственной жизни, как то:
Правило А:Мои время и услуги — в полном распоряжении клиента в любое время дня или ночи, и никакие хлопоты не велики, если можно послужить интересам других людей.
Правило Б:С другой стороны, трахни меня в мозг, если на этот счет мне попробуют трахать мозги.
Я протянул записку Джоку.
— Это недвусмысленно подпадает под действие Правила Б, не правда ли, Джок?
— Напрочь подпадает, мистер Чарли.
— Там указано десять тридцать?
— Ну.
— Стало быть, разбуди меня в одиннадцать.
— Ладно, мистер Чарли.
Воспрянув духом от такого проявления индифференции, я прошелся до «Вирасвами» и глубокомысленно набил себе утробу барашком с карри и «чапати» с маслом. Изумительно одетый швейцар, как обычно, отдал мне изумительно военную честь в обмен на самую сверкающую полукрону, что я только обнаружил у себя в кармане. Почти даром. Когда у вас депрессия, ступайте и найдите себе того, кто отдаст вам честь.
Карри, по моему ограниченному опыту, — такое вещество, от которого женщинам немедля хочется лечь в постель и предаться любви; мне же после него хочется лечь в постель и сбросить с желудка тяжесть. Удивительно тяжеловесное вещество это карри.
Я многострадально довлачил свою ношу до постели, и Джок принес мне виски с содовой для остужения кроветока. Некоторое время я почитал «Нищету историцизма» Карла Поппера, [64] после чего уснул и видел уклончивые виноватые сны о пенджабских полковниках в охотничьих войлочных шляпах.
Охранная сигнализация сработала в три часа ночи. Если мы дома, работа ее принимает форму тихого хныканья, настроенного на угрожающую частоту, которое звучит в обеих спальнях, обеих ванных, гостиной и сортире Джока. Она замолкает, едва мы оба нажимаем кнопку, — чтобы мы оба знали, что бодрствуем. Я нажал свою, и сигнализация немедленно заткнулась. Я выдвинулся на предназначенный мне пост — к креслу в самом темном углу спальни, — предварительно сунув диванный валик под одеяло, чтобы сымитировать спящего Маккабрея. Над креслом развешана памятная коллекция античного огнестрельного оружия, и один из экспонатов — двустволка 8 калибра, изготовленная Джо Мэнтоном: [65] правый ее ствол заряжен мельчайшей дробью, левый — шариками от подшипников. Старомодный шнурок звонка под ней освобождает захваты, которыми ружье крепится к стене. Моя задача — таиться там в неподвижности, наблюдая за дверью и окнами. Джок тем временем проверяет коммутатор сигнализации и выясняет, где ее привело в действие, после чего размещается у черного входа, где отрезает пути к отступлению и при необходимости следует за незваным гостем наверх к моей комнате. Итак, я таился в мертвой тишине, нарушаемой лишь бременем карри, ворочавшегося у меня внутри, подобно носкам в стиральной машине. Очень трудно бояться, стискивая дробовик 8 калибра, но мне удавалось. Такого, видите ли, вообще не должно было происходить.
63
Андре Дерэн (1880-1954) — французский живописец, писал пейзажи в духе фовизма и раннего кубизма. Рауль Дюфи (1877-1953) — французский живописец, график, театральный художник, примыкал к фовизму. Фернан Леже (1881-1955) — французский живописец и график.