— Не знаю, в чем тут дело, и знать не желаю, — повторял Присяд, пока я расписывался. Я уважил его пожелания.
Юноши переместили наружу мою персону, злобно взирая на меня за то, что пришлось опаздывать на поезда. Существа с устоявшимися привычками, в чем их винить. Сам бы я такой жизни не выдержал.
Мартленд запарковался на двойной желтой линии снаружи — он потрясал регалиями своего чина перед сворой инспекторов дорожного движения; еще миг — и он велит им пойти постричься. Сердито махнув мне, чтобы я садился в его кошмарный плетеный «мини», он отвез меня в американское посольство, где какой-то скучающий рохля заляпал мои новые бумаги печатями Государственного департамента и пожелал «оччень, оч-чень удаччного виззита в СШ нашей А». Затем — назад, в квартиру, где я дал Мартленду выпить, а он в обмен вручил мне бумажник, набитый авиабилетами, грузовыми ваучерами и тому подобным, а кроме того — отпечатанный листок с расписаниями, фамилиями и процедурами. (Чудовищная ахинея, эта последняя часть.) Мартленд отмалчивался, дулся — что-то его тяготило. Сказал, что прошлой ночью меня поставил на уши не он и ему глубоко плевать, кто это сделал. С другой стороны, его это не особенно удивило — скорее он досадовал. Я подозревал, что он и сам начинает подозревать: та запутанная сеть, что мы плетем, запутала и наши кальсоны. Как и я, он уже толком не понимал, кто тут кем манипулирует.
— Чарли, — веско вымолвил он, возложив ладонь на дверную ручку, — если вы случайно водите меня за нос с этой картиной Гойи или столь же случайно подведете меня с этим делом Крампфа, мне придется вас прикончить — вы это понимаете, я надеюсь? Вообще-то мне, возможно, и так придется это сделать.
Я пригласил его ощупать мой затылок, который напоминал сбившийся с пути истинного зоб, но он в оскорбительной манере отказался. Выходя, захлопнул дверь, и отметина свинцовой дубинки отдалась во мне сотрясением.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
...Влача по воздусям иного Ганимеда
На крыльях прореженных, но могутных —
Такие птицелов уж не пропустит,
Короче: оперен, как царь эфира,
Не куропатка. Если ж Парацельс
Такую йоту весит, то твои атомы
Подавно безвоздушны от любви...
...ну, словом — нет, куда там,
И буквы хватит, стоит тебе вздрогнуть,
А Парацельсу мысль о том сплести, —
И легче вздоха, и нежнее смерти
Туда тебя перенесу...
Я отбывал в Америки — настал первый день каникул. Я спрыгнул с кровати, требуя ведерко и совок, сандалики и панамку. Затем без помощи каких бы то ни было стимулянтов спорхнул вниз, распевая:
А завтра буду я далече,
И больше педелей не встречу, —
чем немало обеспокоил Джока, который хмуро собирал мои пожитки к американским приключениям.
— С вами все в порядке, мистер Чарли? — гадко осведомился он.
— Джок, я даже не могу тебе сказать, в каком порядке со мной всё...
Долой латынь, к чертям французский,
Нам не сидеть на лавке узкой, [91] —
продолжал себе я.
Стояло прекрасное утро — оно заслужило бы «проксиме акцессит» [92] от самой Пиппы. Солнце сияло, канарейка просто ревела от радости. Завтрак состоял из холодного «кеджери», которым я положительно набил утробу — нет ничего приятнее, — и залил бутылочным пивом. Джок несколько дулся оттого, что его не берут с собой, хотя на самом деле ему не терпелось остаться в квартире хозяином; полагаю, в мое отсутствие он будет созывать друзей на партии в домино.
Затем я просмотрел скопившуюся примерно за неделю почту, заполнил бланк взноса на текущий счет, выписал несколько чеков на особо докучливых кредиторов, протелефонировал «Фифе-по-вызову» и продиктовал дюжину писем, после чего приступил к ланчу.
Перед всякой длительной экспедицией я обычно принимаю внутрь такой же ланч, как тот, что Крыс приготовил для Морского Крыса, и они съели его, сидя на травке дорожной обочины. Крыс, как помните вы, мой образованный читатель, «...сложил непритязательный провиант, куда... с тщанием включил ярд длинной французской булки, колбасу, в которой пел чеснок, немного сыра — тот лежал и плакал, а также длинношеюю флягу, оплетенную соломой и содержавшую в себе жидкое солнышко, собранное и засыпанное в закрома на дальних южных склонах». [93]
Мне жаль тех, чья слюна не истекает от сочувствия к сим восхитительным строкам. У скольких мужчин моего возраста вкусы и аппетиты отдаленно диктуются этими — более чем полузабытыми — словами?
Джок отвез меня на двор мистера Спинозы, где мы загрузили «Серебряного Призрака» моими чемоданами (один — свиной кожи, другой — парусиновый) и сумкой с книгами. Десятник Спинозы с едва ли не японским вкусом не стал выправлять кувалдой вмятинку от пули в дверце, но рассверлил ее и инкрустировал диском из полированной латуни с аккуратно выгравированными инициалами Спинозы и датой, когда тот отправился на встречу со своим ревнивым богом — «Творцом творцов всех сотворенных марок», как умело ввернул Киплинг. [94]
С великим трудом нам со Спинозой удалось отговорить Крампфа ставить на «Призрака» коробку скоростей с синхронизацией: теперь каждая звездочка и шпиндель в ней были идеально точной копией оригинального содержимого, а тридцать тысяч миль симулированного пробега с большой любовью были втерты в них шкодливым подмастерьем. Шестерни сцеплялись так, что мне приходила на ум теплая ложка, погружающаяся в крупную порцию икры. Десятник же предпочитал метафору более общего свойства, нежели икра: он уподобил коробку передач торопливому соитию с дамой доступных достоинств, коей он имел обыкновение покровительствовать. Я уставился на него — парняга был почти вдвое старше меня.
— Я восторгаюсь вами! — вскричал я, восторгнувшись. — Как же удается вам сохранять подобную вирильность на закате дней ваших?
— Что тут скажыш, сэр, — скромно отвечал он. — Вся вырыльность — с рождения да от воспытания. Папаша мой куда как жуткий был челывек, и то волысня по всей спыне до самый смерти была, что твоя метла дворницкыя. — Он смахнул прочь скупую мужскую слезу. — Не то чтобы мне когда-ныбудь не хотелось исполнить дамскый капрыз. Но иныгда, сэр, это как мырмыладину в копылку пыхать.
— Я вас понимаю, — сказал я.
Мы с чувством пожали друг другу руки, он с достоинством принял вороватую десятку, мы с Джоком уехали. Все в мастерской махали нам вслед — кроме шкодливого подмастерья, который писался от затаенного хохота. Мне кажется, он полагал, будто я положил на него глаз, будьте любезны.
Наше следование в Лондонский аэропорт было едва ли не королевским; я поймал себя на том, что воспроизвожу в точности то восхитительное эллиптичное, вполне неподражаемое мановение с закруткой вниз, коим столь отличается Ее Величество Елизавета, Королева-Мать. [95] Естественно, ожидаешь некоего «ампрасмана» [96] зрителей, коли бесшумно поспешаешь сквозь Лондон и его предместья в антикварном «роллс-ройсе» чистейшей белизны и стоимостью в 25 000 фунтов стерлингов, однако признаюсь: веселый смех, вызванный нашим проездом, — праздничный настрой толп — меня озадачил. Только прибыв в Аэропорт, я обнаружил три надутых «французских письма», огромных, как воздушные шарики, которые шкодливый подмастерье привязал к укосинам нашего верха.