Опять загремели замки и засовы. Принесли хлеб в полиэтиленовых сумках.
Охранник захватил с собой ведра и кружку. Прежде чем закрыть дверь, предупредил:
— Каждому по полбуханки. Кому не достанется, я не виноват.
И ухмыльнулся, думая, наверно, что сейчас начнется давка.
Но никто не набросился на хлеб.
— Сынок, возьми на себя труд, раздай каждому его долю, — попросил Абдуллу человек в шляпе.
Абдулла, удивляясь выпавшей ему роли, с сумкой в руках обошел камеру.
Затем сам начал есть. Хоть говорят, что с голода и отруби сладкие, он еще, видно, не дошел… Кусок в горло не лез. Бывая на гастролях, он знал, какой хлеб пекут в отдаленных районах. Говорили, что пшеница сильно засорена, что местные начальники, опасаясь нагоняя, поспешно убирают ее, не дождавшись созревания. Но тот хлеб, по сравнению с тюремным, вполне был съедобен. Здесь даже не отруби, а опилки пополам с глиной, к тому же с горьким привкусом.
Его сосед снял серый пиджак, подстелил его под себя. Снял и шляпу. Гладко выбритая голова и очень белое для туркмена лицо светилось в полумраке камеры. И рубашка у него была белая, хотя потемневшая от пота.
— Поясница болит, — сказал он. — Дома всегда в теплом поясе ходил, а тут, как назло, снял перед арестом. Мне уже семьдесят, не думал и не гадал, что в мои годы кутузку придется испытать.
Абдулла сочувственно покивал.
— Так и узнаем на опыте: и в тюрьме живут, — усмехнулся сосед. — Важно оставаться человеком, делать для людей что-то полезное… Сказал бы — богоугодное, но я — атеист.
Абдулла вскинул голову и широко раскрыл глаза в удивлении. Сейчас все — верующие, вчерашние коммунисты — в первую очередь. А тут — открыто говорит, что в Аллаха не верит, да еще старый человек — необычно, смело, даже вызов…
— Да-да, атеист. Поэтому и говорю о делах для блага людей. Когда говорят о делах, угодных богу, рассчитывают на признательность свыше? Не понимаю. Бог не отчитывается перед людьми. Кто в ад попал, кто — в рай, тоже никто не знает, с того света не поступает информация. Вот и получается, что люди на этом свете должны определять…
— Ну, прекрати же, папа! — повернулся к ним мужчина в джинсах, с голым торсом и стрижкой ежиком. Тот самый, что давеча говорил: «Удивляюсь я тебе!». Он сидел рядом с мирно спящим парнем с таким же белым, как у соседа Абдуллы, лицом.
— Эти мои сыновья, — сказал сосед. — Нас вчера привезли. Ты, наверное, как и мы — родственник тех, кого объявили террористами, нет смысла даже спрашивать тебя об этом. Кто же мог совершить это? Думал, думал, семь раз отмерил, один раз отрезал и, наконец, нашел ответ. Все доводы для доказательства готовы. Никто, кроме мулл, сейчас не может совершить это гнусное дело.
— Пап, будь добр, помолчи, пожалуйста, хотя бы нас пожалей! — взмолился младший сын, проснувшись.
А потом вдруг подбежал к двери камеры и закричал во все горло:
— Почему на прогулку не выводят?!
Открылось окошко.
— Заткнитесь там! Сидите тихо! — раздался голос надзирателя.
— Задыхаемся, выведите хотя бы на пять минут! — закричал парень и с размаху стал бить кулаком по железной двери, а потом замер, прижавшись к ней лбом. Видимо, немного успокоился и медленным шагом прошел на прежнее место.
Открытая дверная амбразура и маленькая вентиляционная решетка под потолком — вполне достаточно для сквозняка. Дышать бы в камере стало гораздо легче. Но окошко закрывают наглухо. Чтоб помучились, чтоб жизнь медом не казалась. Абдулла слышал рассказы об этом на воле — сейчас испытывает на своей шкуре. Правда, некоторые возмущались, говорили, что это выдумки, поклеп, что туркмен никогда не станет так измываться над туркменом. Другие утверждали, что в следственных изоляторах, где в ожидании суда сидят очень долго, за каждый час сквозняка надзиратели требуют деньги.
В камере воцарилась тяжелая тишина.
Абдулла наконец-то остался наедине со своими мыслями. А то как-то очень бурно прошли первые его часы и минуты в тюрьме.
Перед глазами возник дородный капитан в дежурке, который оформлял его заключение, приказал поместить в этой камере, а перед этим велел избить дубинками: «Смотрите-ка, он улыбается! Он не понимает, куда попал? Сделайте так, чтобы быстро понял!»
Абдулла его сразу узнал. Фамилия Пащик. Или Пащиков. Он его встретил лет пятнадцать назад, еще при Советском Союзе. В клубе работников министерства внутренних дел самодеятельные артисты-милиционеры ставили спектакль, кажется, комедию. Почему-то считалось, что комедия легче и лучше будет восприниматься зрителями. Абдуллу попросили с неделю походить к ним на репетиции, помочь советом мэтра. Надо сказать, ему было приятно. Милиционеры смотрели на него, как на полубога — человека с артистических высот, недоступных простым смертным. Тогда и запомнился ему молодой милиционер по фамилии Пащик или Пащиков. Он был не такой мощный, конечно, как сейчас, и на худощавом лице выделялся большой нос. Ехидные сказали бы, что вначале был сотворен нос, а потом уже остальные части тела, более или менее соответствующие. Человеку с таким носом почти обеспечен некоторый успех в актерской жизни — почему-то считается, что в любой комедии непременно должен быть персонаж с большим носом.